Винтажные и старинные предметы интерьера..
Коллекционер Александр Дадиани
Запись от Евгений размещена 01.01.2010 в 09:34
Интервью.(2008 год)
– Александр Валентинович, расскажите, как в вашей жизни появилось искусство, с чего все началось?
– Понимание прекрасного у меня появилось рано. Мое детство прошло в доме близкой подруги мамы – Мирель Зданевич, дочери художника Кирилла Зданевича, открывателя Нико Пиросмани, и жены ректора Академии художеств Грузии Аполона Кутателадзе. Одним из первых впечатлений, связанных с искусством, был фантастический «Синий лев» Пиросмани, встречавший меня в гостиной. Одним из первых опытов коллекционирования для меня был Фаберже, получилась неплохая коллекция. Правда, в свое время мне пришлось ее продать, и сейчас я Фаберже покупаю редко, в основном для души. Потом я начал собирать иконы. К живописи я пришел лет 10 назад, занимаюсь в основном русской – от передвижников до первой половины ХХ века. Правда, был и короткий период увлечения Рубенсом, тогда у меня за год появилось сразу три его произведения. Это был год настоящей «рубенсианы». Я даже открыл ресторан в честь Рубенса.
Там удалось создать удивительную атмосферу, в нем как будто живет история, он как будто сам из времен Рубенса.
И, кстати, в нем выставляется один из моих оригинальных Рубенсов. Но, пожалуй, самая нашумевшая история связана с полотном «Тарквиний и Лукреция». Она произошла в 2003 году. Ко мне в руки картина попала в ужасающем состоянии, труд реставраторов дал возможность не только спасти полотно, но и предположить авторство. История, правда, получилась почти детективная. Из-за этой картины с нами судился музей Сан-Суси, потому что до Второй мировой войны это была их работа. Картину нашел и абсолютно легально вывез в Советский Союз комендант Бранденбурга, который по распределению квартировал в бывшем доме любовницы Геббельса. Последний, как выяснилось, из музея подарил полотно своей подруге. Потом работа много путешествовала и, наконец, попала к нам. Мы чуть ли не впервые в истории выиграли такого рода суд с музеем, нас признали полноправными владельцами. Картина выставлялась три года в Эрмитаже, на открытие она собрала огромное количество людей, это было большое событие. Это отдельная большая история, про нее вышла замечательная книга, где собраны все факты.
Сейчас собираю только то, что мне нравится. Бывают такие вещи, в которые сразу влюбляешься и не знаешь почему, но чувствуешь, что они как будто созданы для тебя. Я не придерживаюсь какой-то тематики или периода. Нет конкретного художника, в которого я влюблен. Кроме Нико Пиросмани, которым я восхищаюсь, потому что он мой соотечественник и просто гениальный художник. Я бы очень хотел создать коллекцию хотя бы из десяти картин, несколько уже есть, и я сейчас все силы прилагаю, чтобы купить другие работы.
– Такое увлечение искусством затем переросло в бизнес.
– Да, я считаю себя арт-дилером новой формации. Передо мной не стоит задача просто продать картину неизвестному покупателю, избавиться и забыть про нее. Мне это неинтересно и не нужно. Основная моя цель последние 5–7 лет – создание, формирование коллекций. Мы занимаемся только шедеврами, вещами с провенансом, с историей, опубликованными в современных их созданию изданиях. Со всеми коллекционерами мы не просто сотрудничаем, а дружим. У нас не бывает случайных покупателей, отношения обязательно перерастают в более тесное общение. Это замечательно, когда ты заходишь в гости к коллекционеру, с которым обязательно дружишь, и ты видишь подобранные тобою работы у него дома, где они приносят красоту и радость. Человек ими гордится, и при этом цены на эти вещи тоже растут, потому что купленная пять лет назад правильная вещь сейчас стоит в десять раз больше. Кроме того, мы создаем сейчас базу хранения для произведений, принадлежащих нашим клиентам, чтобы создать им возможность пополнять те коллекции, которые не всегда удается разместить дома. Мы публикуем каталоги, систематизируем, описываем работы. Делаем все для того, чтобы человек знал и любил свою коллекцию.
– Вы сказали, что занимаетесь шедеврами, отборными вещами. Наверное, те проблемы с экспертизами, которые так взбудоражили рынок в последние несколько лет, вашу деятельность не затрагивают.
– У нас совсем другой уровень. Когда речь идет о продаже вещи, это значит, что она уже прошла такой тщательный экспертный анализ, что вопрос о подделке вообще не стоит. То, что произошло на арт-рынке с подделками, нормально для первичного формирования рынка. Покупали не картины, а атрибуции, они были не совсем достоверные. Спрос формируют предложение. Создалась негативная группа, которая поняла, что нет смысла искать шедевры. Их мало, и они изначально стоят больших денег, на их поиск надо тратить много времени, сил, интеллекта. Непонимание этой ситуации привело к хаосу. Кстати, благодаря тому, что Россвязьохранкультура выпустила книги о подделках, мы осознали масштаб происходящего. Для людей, которые формируют рынок, которые несут ответственность, это очень важно. Это большая помощь для тех, кому нечего скрывать. Информация стала доступна и для частных коллекционеров, и для экспертов, для антикварного сообщества. Если человек предупрежден, он вооружен. Недовольными остались в первую очередь те, чьи работы оказались в этих каталогах, те, кто не может, не умеет заниматься другими вещами. Для них это серьезный урон, ведь это же их бизнес. Кроме того, благодаря этим каталогам нам удалось еще более утвердить свою позицию, потому что раньше, работая с подлинными вещами, мы не выдерживали ценовой конкуренции. Наши картины стоили в 3–5 раз дороже. В последнем каталоге подделок, например, я увидел 18 метровых Боголюбовых, а у меня за всю жизнь было всего два. Сейчас все встало на свои места и наши вещи стали стоить дешевле, чем у наших конкурентов, потому что мы уже накопили многолетний опыт по поиску вещей и работы с ними. У нас есть репутация, что мы отвечаем не просто словами или бумагами, а гарантируем клиенту финансовую ответственность, гарантируем и на многие годы.
– Так должна ли вообще существовать музейная экспертиза?
– Это сложный вопрос, на него невозможно однозначно ответить. Все зависит от самих экспертов. Если они готовы работать честно, то, конечно, музейная экспертиза – это лучшее, что можно придумать. У них есть научная база, есть техника, лаборатории. Осталось только создать группу независимых экспертов, понимающих и не поддающихся соблазнам, тех, кто будет беречь репутацию. Музейная экспертиза в ее идеальном варианте незаменима. Уже сейчас экспертиза стала намного ответственнее. Больше нет такой ситуации, когда неизвестно откуда появлялся поток «кустодиевых» и «лентуловых». Это был кошмар. А сейчас чтобы подтвердить такого уровня художника, требуется несколько месяцев анализа и кропотливого труда. И если останутся сомнения – не подтвердят.
– Вы тоже прибегаете к музейной экспертизе в своей работе?
– У нас создана потрясающая группа помощников из молодых, перспективных, разбирающихся людей, которые не могут совершить ошибку все вместе. Один из них может заблуждаться, но когда собирается консилиум из нашей группы, то вариант ошибки практически исключен. Есть и музейные эксперты, с которыми мы консультируемся, и независимые эксперты и просто талантливые, знающие люди. Кроме того, у нас целый аналитический отдел, который собирает информацию по вещам на рынке и проходящим аукционам, с которыми мы много сотрудничаем. Иногда на торгах случаются удивительные покупки. Так, недавно мы купили работу Хруцкого потрясающего качества, портрет в интерьере, за удивительно небольшие деньги, почти за эстимейт, при том что рыночная цена такой работы в 3–4 раза больше. Это практически уровень Брюллова, Федотова, самый высокий уровень живописи и вещь выдающегося качества. Как будто она специально была предназначена для нас. Это была огромная удача. Каждая вещь должна найти своего покупателя. На самом деле сейчас на рынке шедевров больше, чем было 3–5 лет назад. Сейчас цены резко выросли и люди стали охотнее расставаться со значительными произведениями из своих коллекций.
– Почему, на ваш взгляд, русские торги в Лондоне или Нью-Йорке такие успешные?
– Так сложилось, что на Западе легче тратятся деньги. Возможность выехать, поторговаться на аукционе – это же не только работа, это удовольствие, возможность освободиться от мыслей, от забот. Человек приехал за покупкой, он готов потратить деньги. Я сам езжу на русские торги, люблю поторговаться. Это как рулетка, это заводит, так что иногда трудно остановиться. К тому же на Западе за столетия уже накоплен опыт, созданы условия для обслуживания клиента. Совсем другая атмосфера. Впрочем, крупные галереи, такие как наша, могут составить конкуренцию аукционам. Когда клиенты начинают с нами общаться, они понимают, что часто мы можем сделать больше, чем аукционные дома. Большой аукцион – это и большая проходимость, а у нас антикварный бутик и всегда очень высокое эксклюзивное качество.
– А Российский антикварный салон и другие ярмарки? Они имеют такое же большое значение для вас, как и аукционы?
– Антикварный салон дал очень много, особенно в начале, когда он только появился. Потом произошел резкий спад, Салон заполонили непонятные вещи среднего качества. Я даже в какой-то момент хотел отказаться от участия. Но сейчас я вижу, что все дилеры постепенно начали профессионально расти, более тщательно подбирать вещи для стендов. К тому же Салон – это всегда приятное и полезное общение. Участвовать на Международном салоне в Манеже вообще одно удовольствие. Я стараюсь по возможности посещать и другие международные салоны, я очень это люблю. А еще сейчас мы хотя бы два раза в месяц ходим в Третьяковку, потому что каждый раз это приносит что-то новое, как вновь прочитанная книга. Я не устаю читать, например, «Золотого теленка», каждый раз нахожу такую фразу, которую раньше не замечал. То же происходит с живописью. Советую всем коллекционерам хотя бы раз в месяц ходить в музей, тогда не встанет вопрос: а настоящий ли у меня Шишкин? В сравнительном анализе очень многое познается. Он формирует вкус. Это самое лучшее, что можно придумать для формирования вкуса и глаза.
– Ваши клиенты чаще покупают для удовольствия или для инвестиций?
– И то и другое. Покупают и коллекционируют для души, получают эстетическое удовольствие, не исключая при этом и рост капитала. Более того, при сегодняшнем падении доллара и финансовых проблемах на рынке я считаю, что правильные инвестиции в искусство – это самое оптимальное вложение. И главное здесь – купить настоящую вещь, для чего нужно иметь серьезного консультанта с большим опытом. У нас, например, недавно был случай – коллекционер сам купил вроде бы подлинную вещь, которая в итоге оказалась на 80% отреставрированной. Мы в своей работе исключаем такие случаи.
– Вам как коллекционеру, наверное, самому жалко расставаться с хорошими вещами?
– Очень жалко. Я вообще покупать люблю больше, чем продавать. В моем бизнесе это самое страшное. Но чтобы покупать новые предметы, мне приходится продавать. Сколько бы лет ни прошло, всегда хочется вещь получить назад. И они иногда ко мне возвращаются. Вдруг у человека меняются вкусы или он хочет приобрести какую-то новую картину. За эти годы предмет уже оброс новой историей, это очень интересно.
– Я знаю, что вы сейчас готовите большую выставку, связанную как раз с работами, которые когда-то у вас продавались.
– Она будет называться «Временные хранители вечного». Мы попросили всех наших клиентов предоставить те вещи, которые они у нас приобрели за многие годы. Уже готов большой каталог, и выставка откроется в этом году. Этой выставкой мы поменяем у многих любителей искусства представление о живописи последней трети XIX века. Мы представим работы не таких величин, как Шишкин и Айвазовский. Третьяков, например, был знаком с Шишкиным, Саврасовым, он у них работы и покупал, поэтому они стали такими знаменитыми. Но было много других художников такого же уровня, которые просто не попали в круг интересов того же Третьякова. Это Киселев, Орловский, Крачковский, Крыжицкий. У нас на выставке будут вещи такого высокого уровня и такого качества, что благодаря нам эти художники будут заново пересмотрены. Картины, от которых просто кружится голова. Это будет действительно событие. Мы надеемся, выставка поменяет стереотипы в сознании людей.
У нас еще есть и другая интересная тема – мы создаем свой фонд шестидесятников. И здесь тоже планируем поменять вкусы и мировоззрения. Сейчас ведется рекламная кампания нонконформизма, хотя в 1960-е годы были официальные художники, которые по качеству живописи в разы превосходили произведения нонконформистов. Они были академиками, профессорами, они ценили свои картины изначально очень дорого. Это Салахов, Оссовский, Мессерер, многие другие. Это мировой уровень живописи, но из-за тенденций моды они меньше востребованы, забыты. Мы собираем их произведения, лучшие из лучших. И когда мы покажем эту коллекцию публике, то у всех любителей искусства появится возможность самим решить, какая живопись интересней.
Кстати, мы издаем не только выставочные каталоги. Все произведения, с которыми мы работали, каталогизированы, опубликованы, они все публичны, доступны. Это показатель того, насколько мы серьезно относимся к своей работе и не боимся за качество и подлинность произведений.
– Если вы после живописи XIX века занялись шестидесятниками, то, может быть, скоро дело дойдет и до современного искусства? – К современному искусству я отношусь хорошо. Мне нравится, что оно растет и процветает, хотя я его не очень понимаю. Я не вижу в нем эстетики и красоты. Я пытаюсь участвовать в этой теме, интересуюсь, изучаю, посещаю выставки, даже приобретаю, но такого удовольствия, как даже от шестидесятников, не получаю. Здесь очень сложно ориентироваться на качество, как в классической живописи. Когда меня спрашивают, кого из современников я могу порекомендовать, я отвечаю: того, кто дороже всех продается. Хотя с позиции коллекционера в коллекционировании современных художников есть интрига. Это как лотерея – вдруг автор станет великим, и ты станешь обладателем коллекции нового Уорхола или Поллока. Но для души современное искусство мне покупать сложно. Думаю, невозможно любить живопись XIX века и современную живопись, они ориентируются на слишком разные ценности. В бизнесе это совместить возможно. Но в искренней любви к искусству, я думаю, нет.
http://www.liveinternet.ru/journalsh...o=next&categ=5
– Александр Валентинович, расскажите, как в вашей жизни появилось искусство, с чего все началось?
– Понимание прекрасного у меня появилось рано. Мое детство прошло в доме близкой подруги мамы – Мирель Зданевич, дочери художника Кирилла Зданевича, открывателя Нико Пиросмани, и жены ректора Академии художеств Грузии Аполона Кутателадзе. Одним из первых впечатлений, связанных с искусством, был фантастический «Синий лев» Пиросмани, встречавший меня в гостиной. Одним из первых опытов коллекционирования для меня был Фаберже, получилась неплохая коллекция. Правда, в свое время мне пришлось ее продать, и сейчас я Фаберже покупаю редко, в основном для души. Потом я начал собирать иконы. К живописи я пришел лет 10 назад, занимаюсь в основном русской – от передвижников до первой половины ХХ века. Правда, был и короткий период увлечения Рубенсом, тогда у меня за год появилось сразу три его произведения. Это был год настоящей «рубенсианы». Я даже открыл ресторан в честь Рубенса.
Там удалось создать удивительную атмосферу, в нем как будто живет история, он как будто сам из времен Рубенса.
И, кстати, в нем выставляется один из моих оригинальных Рубенсов. Но, пожалуй, самая нашумевшая история связана с полотном «Тарквиний и Лукреция». Она произошла в 2003 году. Ко мне в руки картина попала в ужасающем состоянии, труд реставраторов дал возможность не только спасти полотно, но и предположить авторство. История, правда, получилась почти детективная. Из-за этой картины с нами судился музей Сан-Суси, потому что до Второй мировой войны это была их работа. Картину нашел и абсолютно легально вывез в Советский Союз комендант Бранденбурга, который по распределению квартировал в бывшем доме любовницы Геббельса. Последний, как выяснилось, из музея подарил полотно своей подруге. Потом работа много путешествовала и, наконец, попала к нам. Мы чуть ли не впервые в истории выиграли такого рода суд с музеем, нас признали полноправными владельцами. Картина выставлялась три года в Эрмитаже, на открытие она собрала огромное количество людей, это было большое событие. Это отдельная большая история, про нее вышла замечательная книга, где собраны все факты.
Сейчас собираю только то, что мне нравится. Бывают такие вещи, в которые сразу влюбляешься и не знаешь почему, но чувствуешь, что они как будто созданы для тебя. Я не придерживаюсь какой-то тематики или периода. Нет конкретного художника, в которого я влюблен. Кроме Нико Пиросмани, которым я восхищаюсь, потому что он мой соотечественник и просто гениальный художник. Я бы очень хотел создать коллекцию хотя бы из десяти картин, несколько уже есть, и я сейчас все силы прилагаю, чтобы купить другие работы.
– Такое увлечение искусством затем переросло в бизнес.
– Да, я считаю себя арт-дилером новой формации. Передо мной не стоит задача просто продать картину неизвестному покупателю, избавиться и забыть про нее. Мне это неинтересно и не нужно. Основная моя цель последние 5–7 лет – создание, формирование коллекций. Мы занимаемся только шедеврами, вещами с провенансом, с историей, опубликованными в современных их созданию изданиях. Со всеми коллекционерами мы не просто сотрудничаем, а дружим. У нас не бывает случайных покупателей, отношения обязательно перерастают в более тесное общение. Это замечательно, когда ты заходишь в гости к коллекционеру, с которым обязательно дружишь, и ты видишь подобранные тобою работы у него дома, где они приносят красоту и радость. Человек ими гордится, и при этом цены на эти вещи тоже растут, потому что купленная пять лет назад правильная вещь сейчас стоит в десять раз больше. Кроме того, мы создаем сейчас базу хранения для произведений, принадлежащих нашим клиентам, чтобы создать им возможность пополнять те коллекции, которые не всегда удается разместить дома. Мы публикуем каталоги, систематизируем, описываем работы. Делаем все для того, чтобы человек знал и любил свою коллекцию.
– Вы сказали, что занимаетесь шедеврами, отборными вещами. Наверное, те проблемы с экспертизами, которые так взбудоражили рынок в последние несколько лет, вашу деятельность не затрагивают.
– У нас совсем другой уровень. Когда речь идет о продаже вещи, это значит, что она уже прошла такой тщательный экспертный анализ, что вопрос о подделке вообще не стоит. То, что произошло на арт-рынке с подделками, нормально для первичного формирования рынка. Покупали не картины, а атрибуции, они были не совсем достоверные. Спрос формируют предложение. Создалась негативная группа, которая поняла, что нет смысла искать шедевры. Их мало, и они изначально стоят больших денег, на их поиск надо тратить много времени, сил, интеллекта. Непонимание этой ситуации привело к хаосу. Кстати, благодаря тому, что Россвязьохранкультура выпустила книги о подделках, мы осознали масштаб происходящего. Для людей, которые формируют рынок, которые несут ответственность, это очень важно. Это большая помощь для тех, кому нечего скрывать. Информация стала доступна и для частных коллекционеров, и для экспертов, для антикварного сообщества. Если человек предупрежден, он вооружен. Недовольными остались в первую очередь те, чьи работы оказались в этих каталогах, те, кто не может, не умеет заниматься другими вещами. Для них это серьезный урон, ведь это же их бизнес. Кроме того, благодаря этим каталогам нам удалось еще более утвердить свою позицию, потому что раньше, работая с подлинными вещами, мы не выдерживали ценовой конкуренции. Наши картины стоили в 3–5 раз дороже. В последнем каталоге подделок, например, я увидел 18 метровых Боголюбовых, а у меня за всю жизнь было всего два. Сейчас все встало на свои места и наши вещи стали стоить дешевле, чем у наших конкурентов, потому что мы уже накопили многолетний опыт по поиску вещей и работы с ними. У нас есть репутация, что мы отвечаем не просто словами или бумагами, а гарантируем клиенту финансовую ответственность, гарантируем и на многие годы.
– Так должна ли вообще существовать музейная экспертиза?
– Это сложный вопрос, на него невозможно однозначно ответить. Все зависит от самих экспертов. Если они готовы работать честно, то, конечно, музейная экспертиза – это лучшее, что можно придумать. У них есть научная база, есть техника, лаборатории. Осталось только создать группу независимых экспертов, понимающих и не поддающихся соблазнам, тех, кто будет беречь репутацию. Музейная экспертиза в ее идеальном варианте незаменима. Уже сейчас экспертиза стала намного ответственнее. Больше нет такой ситуации, когда неизвестно откуда появлялся поток «кустодиевых» и «лентуловых». Это был кошмар. А сейчас чтобы подтвердить такого уровня художника, требуется несколько месяцев анализа и кропотливого труда. И если останутся сомнения – не подтвердят.
– Вы тоже прибегаете к музейной экспертизе в своей работе?
– У нас создана потрясающая группа помощников из молодых, перспективных, разбирающихся людей, которые не могут совершить ошибку все вместе. Один из них может заблуждаться, но когда собирается консилиум из нашей группы, то вариант ошибки практически исключен. Есть и музейные эксперты, с которыми мы консультируемся, и независимые эксперты и просто талантливые, знающие люди. Кроме того, у нас целый аналитический отдел, который собирает информацию по вещам на рынке и проходящим аукционам, с которыми мы много сотрудничаем. Иногда на торгах случаются удивительные покупки. Так, недавно мы купили работу Хруцкого потрясающего качества, портрет в интерьере, за удивительно небольшие деньги, почти за эстимейт, при том что рыночная цена такой работы в 3–4 раза больше. Это практически уровень Брюллова, Федотова, самый высокий уровень живописи и вещь выдающегося качества. Как будто она специально была предназначена для нас. Это была огромная удача. Каждая вещь должна найти своего покупателя. На самом деле сейчас на рынке шедевров больше, чем было 3–5 лет назад. Сейчас цены резко выросли и люди стали охотнее расставаться со значительными произведениями из своих коллекций.
– Почему, на ваш взгляд, русские торги в Лондоне или Нью-Йорке такие успешные?
– Так сложилось, что на Западе легче тратятся деньги. Возможность выехать, поторговаться на аукционе – это же не только работа, это удовольствие, возможность освободиться от мыслей, от забот. Человек приехал за покупкой, он готов потратить деньги. Я сам езжу на русские торги, люблю поторговаться. Это как рулетка, это заводит, так что иногда трудно остановиться. К тому же на Западе за столетия уже накоплен опыт, созданы условия для обслуживания клиента. Совсем другая атмосфера. Впрочем, крупные галереи, такие как наша, могут составить конкуренцию аукционам. Когда клиенты начинают с нами общаться, они понимают, что часто мы можем сделать больше, чем аукционные дома. Большой аукцион – это и большая проходимость, а у нас антикварный бутик и всегда очень высокое эксклюзивное качество.
– А Российский антикварный салон и другие ярмарки? Они имеют такое же большое значение для вас, как и аукционы?
– Антикварный салон дал очень много, особенно в начале, когда он только появился. Потом произошел резкий спад, Салон заполонили непонятные вещи среднего качества. Я даже в какой-то момент хотел отказаться от участия. Но сейчас я вижу, что все дилеры постепенно начали профессионально расти, более тщательно подбирать вещи для стендов. К тому же Салон – это всегда приятное и полезное общение. Участвовать на Международном салоне в Манеже вообще одно удовольствие. Я стараюсь по возможности посещать и другие международные салоны, я очень это люблю. А еще сейчас мы хотя бы два раза в месяц ходим в Третьяковку, потому что каждый раз это приносит что-то новое, как вновь прочитанная книга. Я не устаю читать, например, «Золотого теленка», каждый раз нахожу такую фразу, которую раньше не замечал. То же происходит с живописью. Советую всем коллекционерам хотя бы раз в месяц ходить в музей, тогда не встанет вопрос: а настоящий ли у меня Шишкин? В сравнительном анализе очень многое познается. Он формирует вкус. Это самое лучшее, что можно придумать для формирования вкуса и глаза.
– Ваши клиенты чаще покупают для удовольствия или для инвестиций?
– И то и другое. Покупают и коллекционируют для души, получают эстетическое удовольствие, не исключая при этом и рост капитала. Более того, при сегодняшнем падении доллара и финансовых проблемах на рынке я считаю, что правильные инвестиции в искусство – это самое оптимальное вложение. И главное здесь – купить настоящую вещь, для чего нужно иметь серьезного консультанта с большим опытом. У нас, например, недавно был случай – коллекционер сам купил вроде бы подлинную вещь, которая в итоге оказалась на 80% отреставрированной. Мы в своей работе исключаем такие случаи.
– Вам как коллекционеру, наверное, самому жалко расставаться с хорошими вещами?
– Очень жалко. Я вообще покупать люблю больше, чем продавать. В моем бизнесе это самое страшное. Но чтобы покупать новые предметы, мне приходится продавать. Сколько бы лет ни прошло, всегда хочется вещь получить назад. И они иногда ко мне возвращаются. Вдруг у человека меняются вкусы или он хочет приобрести какую-то новую картину. За эти годы предмет уже оброс новой историей, это очень интересно.
– Я знаю, что вы сейчас готовите большую выставку, связанную как раз с работами, которые когда-то у вас продавались.
– Она будет называться «Временные хранители вечного». Мы попросили всех наших клиентов предоставить те вещи, которые они у нас приобрели за многие годы. Уже готов большой каталог, и выставка откроется в этом году. Этой выставкой мы поменяем у многих любителей искусства представление о живописи последней трети XIX века. Мы представим работы не таких величин, как Шишкин и Айвазовский. Третьяков, например, был знаком с Шишкиным, Саврасовым, он у них работы и покупал, поэтому они стали такими знаменитыми. Но было много других художников такого же уровня, которые просто не попали в круг интересов того же Третьякова. Это Киселев, Орловский, Крачковский, Крыжицкий. У нас на выставке будут вещи такого высокого уровня и такого качества, что благодаря нам эти художники будут заново пересмотрены. Картины, от которых просто кружится голова. Это будет действительно событие. Мы надеемся, выставка поменяет стереотипы в сознании людей.
У нас еще есть и другая интересная тема – мы создаем свой фонд шестидесятников. И здесь тоже планируем поменять вкусы и мировоззрения. Сейчас ведется рекламная кампания нонконформизма, хотя в 1960-е годы были официальные художники, которые по качеству живописи в разы превосходили произведения нонконформистов. Они были академиками, профессорами, они ценили свои картины изначально очень дорого. Это Салахов, Оссовский, Мессерер, многие другие. Это мировой уровень живописи, но из-за тенденций моды они меньше востребованы, забыты. Мы собираем их произведения, лучшие из лучших. И когда мы покажем эту коллекцию публике, то у всех любителей искусства появится возможность самим решить, какая живопись интересней.
Кстати, мы издаем не только выставочные каталоги. Все произведения, с которыми мы работали, каталогизированы, опубликованы, они все публичны, доступны. Это показатель того, насколько мы серьезно относимся к своей работе и не боимся за качество и подлинность произведений.
– Если вы после живописи XIX века занялись шестидесятниками, то, может быть, скоро дело дойдет и до современного искусства? – К современному искусству я отношусь хорошо. Мне нравится, что оно растет и процветает, хотя я его не очень понимаю. Я не вижу в нем эстетики и красоты. Я пытаюсь участвовать в этой теме, интересуюсь, изучаю, посещаю выставки, даже приобретаю, но такого удовольствия, как даже от шестидесятников, не получаю. Здесь очень сложно ориентироваться на качество, как в классической живописи. Когда меня спрашивают, кого из современников я могу порекомендовать, я отвечаю: того, кто дороже всех продается. Хотя с позиции коллекционера в коллекционировании современных художников есть интрига. Это как лотерея – вдруг автор станет великим, и ты станешь обладателем коллекции нового Уорхола или Поллока. Но для души современное искусство мне покупать сложно. Думаю, невозможно любить живопись XIX века и современную живопись, они ориентируются на слишком разные ценности. В бизнесе это совместить возможно. Но в искренней любви к искусству, я думаю, нет.
http://www.liveinternet.ru/journalsh...o=next&categ=5
Всего комментариев 0
