Вернуться   Форум по искусству и инвестициям в искусство > Дневники > Взгляд и нечто

Оценить эту запись

Алексей Смирнов

Запись от Вадим Алексеев размещена 07.01.2014 в 00:17

Оригинал взят у alexvadim в Алексей Смирнов
Нарышкинская моленная

Мои родители познакомились в катакомбной общине, но в совсем другой по стилю и духу, чем Строгановская, Киселёвых и Величко. Кстати, с Величко моих родителей познакомил я, они раньше не встречались.
Моя мать, урожденная Абрамова, происходила из донских пожалованных дворян, весьма известных на Дону. Ее отец, Федор Федорович Абрамов-старший, был генерал-лейтенантом и Ростовским окружным атаманом. Его отец, тоже генерал, воевал в Туркестане у Кауфмана и был близок со Скобелевым. У деда было семь сыновей от первых двух браков, из них пятеро офицеров. Наиболее известен старший сын, Федор Федорович Абрамов-младший, командир 2-й Донской Армии у Врангеля, командир Донского корпуса и РОВС в эмиграции. Его жену растерзали в Чека, и сын, под чужой фамилией, остался в России, у священника на Дону.
Мою бабку, третью жену деда (две первые умерли) водили много раз на Лубянку как заложницу, где расстреливали десятого. Она была красивая, бесстрастная и бесстрашная, но много курила дешевых папирос. Вывести ее из себя было нельзя, что удивляло чекистов. Желая спасти двух дочерей, бабка сбежала из Москвы в Белоруссию, в бывший кармелитский монастырь, где была колония глухонемых детей, большей частью евреев из местечек. Как епархиалка, она имела право преподавать и стала обучать этих глухонемых грамоте. Она и ее дочери освоили язык жестов. Мать разучилась говорить по-человечески и все показывала руками. Старшая сестра совсем одичала и вышла замуж подростком за рабочего белоруса, и всю жизнь скрывала, что она — дочь атамана.
Сестра бабки, тетя Надя, приехала в школу глухонемых, испугалась за детей и забрала к себе мать, чтобы ее спасти. Она была главным врачом Дорогобужской уездной больницы в Смоленской губернии, и девочку-мать возвращали к жизни бывшие помещики Бегичевы и Лесли, друзья тети Нади. Потом тетя Надя переехала в Москву и забрала мать.
И тетя Надя, и ее сестра тетя Соня монашествовали в миру, помогая людям. Тетя Надя под огнем сделала пять тысяч операций в германскую войну, как главный врач полевого госпиталя, и имела георгиевские награды за смелость — по-моему, медали. Очень независимая была особа, внешне в молодости очень похожая на актрису Ию Савину в фильме Швейцера «Дама с собачкой». Когда Савина постарела - она стала копией моей матери в 1945 году. В Москве мать смогла окончить курсы чертежниц, но работать нормально ей не давали, так как она писала в анкетах, что она — дочь генерала. О дальнейшем обучении не было и речи. Скитаясь по заводам, она познакомилась с такой же, как она, лишенкой, Олей. У Оли родители были помещиками в Орловской губернии, где им разрешили оставить корову и где они жили в самой худой избе и крестьянствовали.
Оля переехала в Москву, к своим дальним родственникам, и поселилась в бывшей дворницкой, в подвале. Особняк у родственников не отобрали, так как глава семьи был крупным врачом, лечившим большевистских владык. Особняк до сих пор цел, он допожарный, одноэтажный, на белокаменном подклете, сохранившемся от допетровского боярского сооружения. Это недалеко от Пречистенки и Храма Христа, в переулке. Рядом с дворницкой была большая подземная белокаменная палата с двумя входами - из кухни и дворницкой. Раньше в этой палате хранили, как в погребе, припасы, и на потолке были кованые крюки. Я их в детстве видел, меня они почему-то занимали. Мне казался их дом огромным, но, по-видимому, у них была только лицевая половина особняка, а со двора, где были два этажа, жили подселенцы с отдельным входом. Особняк тянулся глубоко во двор. Потолки были высоченные и висели медные люстры в стиле модерн, с цветными гранеными стеклами.
Я помню Олю, это было насмерть забитое и запуганное существо, рассказывающее чудовищные по садизму ужасы, как крестьяне издевались над Орловскими помещиками. Мать и Оля ходили в незакрытые еще тогда московские церкви и ставили дешевенькие свечечки перед образами, чтобы их не арестовали и не выслали. Обе они были, по-видимому, изрядно запуганы сызмальства. При Оле крестьяне в их гостиной, на ковре, при разгроме имения, до смерти затоптали немца-управляющего с женой и грудным ребенком. Оля говорила, что топтали, пока они не умерли, топтали и потом, их трупы. И делали это и женщины, и подростки.
Оля привела мать к себе, в подвал, и познакомила с родней. Любопытно, что родня не предложила Оле жить в просторных комнатах наверху, хотя там было очень много места. «Я их об этом и не просила, — говорила Оля, — спасибо, что в подвал пустили, хоть здесь и сыровато». В доме жил врач-профессор (так сказать, булгаковский Преображенский): огромный, толстый, губастый, лохматый, как сенбернар, с умными, красивыми карими глазами. Он был из богатой купеческой старообрядческой семьи и учился медицине за границей.
Женился он на девице из семьи Нарышкиных, познакомившись в Лондоне. Нарышкина была очень эмансипированная женщина и занималась живописью. До замужества она долго жила в Мюнхене и Париже и писала мистически-эротические картины. Например, полуголая до пояса дама в шляпе, у которой нет глаз, а вместо рта сидит отвратительное насекомое, а на шее — змея. В общем, чистый ранний сюрреализм. У этой пары родились три некрасивые, умные, как отец, дочки, такие же губастые, как он, но с удивительно гибкими, стройными фигурами и с очень красивыми, изящными руками.
Сама Нарышкина умерла в революцию от тифа, а дочери жили с отцом, попавшим в околокремлевское окружение. Все три девицы были очень умны, оригинальны, своевольны и с большими заскоками. Они считали своей родней Романовых дважды: и по матери Петра I, и по Александру I, бывшему в связи с их прапрабабкой и давшему приплод в их семью. Старшая из сестер стала крупным ученым, вышла замуж и родила сына, приятеля моего детства. Две младшие дочери увлечены были одним профессором-холостяком, в прошлом богачом и бывшим красавцем, ездившим по всей Европе и Востоку и волочившимся там за самыми модными дамами. У него был даже гарем в Египте. Похоронив и горько оплакав своего общего профессора, обе сестры так и не вышли замуж и остались бобылками. С одной из сестер мой отец учился в двадцатые годы в частной студии художника Рерберга и сблизился с их домом.
В доме собиралась исключительно мужская молодежная компания (дам сестры приглашать не любили), человек 15, не более, самых разных профессий. Это были все выходцы из военных, дворянских и буржуазных семей, активно не любивших советскую власть. Алкоголиков среди них не было, пили только хорошее вино и умеренно, но кушали основательно — жарили гусей, уток, индеек, кур. Я сам там, мальчишкой, с удовольствием ел гусей с яблоками и уток с черносливом. Готовили сами сестры, им помогала Оля и моя мать. Подавали птицу на огромных серебряных подносах. Ужинали при свечах, которые отражались в мутных, очень высоких, ампирных зеркалах между окнами. На святки устраивали костюмированные журфиксы. Особняк пролетарии не громили, и в чуланах, и в коридорах стояли огромные кованые сундуки, пахнущие нафталином. В них были шитые золотом нарышкинские придворные и военные мундиры, а также мундиры наполеоновской армии. Якобы в доме жил наполеоновский генерал, их бросивший. В этих мундирах семья устраивала журфиксы еще до революции. Отец и мать говорили, что в тридцатые годы бывало иногда и весело. Но, скорее всего, их веселила их тогдашняя молодость и влюбленность. За окнами была сталинская Москва и молодежи хотелось забыться. Мужчины ждали войны и хотели любой ценой при любых обстоятельствах поквитаться с большевиками за все, что они сделали с Россией и с ними. С надеждой смотрели на Муссолини и Гитлера, как на людей, поднявших на большевиков палку. Сейчас принято только охаивать фашистов, в основном, за евреев, но все забыли, что из двух зол выбирают меньшее, а меньшим злом тогда были фашисты. И Италия, и Германия и сейчас процветают, а Россия погибла от красных экспериментов. Если бы не Третий Рейх, то красный Кремль перемолол бы Европу как Россию и устроил бы Соловки и Катынь в каждой европейской стране. Именно Гитлер ненадолго сплотил Европу и нанес Сталину ряд весьма ощутимых ударов.
Оля ввела мою мать к сестрам, и к ней они отнеслись положительно — одичавшая и затравленная дочь генерала и атамана, лично знавшего двух последних Императоров. Была и другая причина - моя мать была небольшая женщина, а сестры высокие и с фигурами манекенщиц. Женщины всегда женщины и любят оттенять себя на контрастах. Мать стала помогать сестрам готовить ужины, а это была большая по объему работа для такой многолюдной, прожорливой дружины. Она стала своим человеком у них. Кто она была тогда? Беженка и лишенка. Роскошную абрамовскую квартиру на Поварской захватила семья родственников деда, Филимоновых, работавших на красных. Один дядя был Войсковым Кубанским атаманом у Деникина, а другой, дядя Володя, царский генерал, служил у красных, их бабка пустила временно. Красные Филимоновы не отдали бабке даже ее шубу, когда она вернулась, побежав в Чека с воплями «Буржуи вернулись!». Бабушка до смерти их звала «Филимошки проклятые». Одно время мать ловило ОГПУ — хотели ее выслать. Сестры ее спрятали, но не у Оли в дворницкой, а в своих комнатах, и она почти год отсиживалась там, не выходя. Приходили и к тете Наде на Мещанскую, но она сказала чекистам: «Люба уехала на Дон, к родне».
Молодежная компания была православная, верующая, без церкви у них не было бы полноты жизни. Но не ходить же им в сергианский храм, где поп — агент ОГПУ. Вот и стали молиться дома. В подвальную белокаменную палату были снесены иконы в серебре и меди. Среди них была и особо чтимая икона царицы Натальи Кирилловны, перед которой она молилась во время стрелецких бунтов, когда ее родню поднимали на копья. Это была Матерь Божья Казанская, на венце и фате были зеленые, неправильной формы, чуть тусклые, изумруды. Я видел эту икону и ее помню. Там же стоял самодельный аналойчик с книгами.
Туда иногда приходил служить батюшка. Батюшка у них тоже был молодой, бравый, в усах, без бороды — бывший полковой пехотный священник. Он имел наперсный наградной крест на георгиевской ленте. В первую мировую войну он вместе с солдатами, по своей охоте, ходил в штыковые атаки и колол австрийцев штыком. В советское время хозяин особняка устроил его работать в больничный морг, где он в одиночестве отпевал покойников. Старик-профессор в молодежных делах участия не принимал, к общему столу не выходил и пищу ему носили дочери в кабинет, где он, вечно в клубах дыма, читал иностранные медицинские журналы. Повторяю, ели все очень плотно. В службах старик тоже не принимал участия, он молился один и клал на себя двуперстный крест.
Служили только всенощные, по субботам, поздно вечером, и перед большими праздниками. Литургию служили только несколько раз в год. Особо служили в день расстрела царя с семьей и панихиды в годовщины объявления красного террора в столицах, а в годовщину октябрьского и февральского переворота анафемствовали красных и Керенского с собратьями-масонами. Моих родителей там же венчали — сестры сами сделали из фольги венцы и сшили белое платье с фатой. Переделали старинное атласное платье начала XIX века. Старик-профессор на свадьбе даже прослезился. Родители отца были недовольны браком их сына, так как либералы всегда плохо относились к казакам, стегавшим студентов нагайками. Бабушка нашла отцу невесту из Строгановской общины: высокую и дородную девицу из дворянского рода Глебовых-Стрешневых, и та была не прочь, а тут объявилась маленькая, сероглазая, с рысьим абрамовским взглядом, казачка. При деде, где-то в Сибири, казак зарубил студента, и он это всегда помнил. Не знал Борис Васильевич, что генерал Абрамов прочищал в 1905 году, под командой генерала Меллер-Закомельского, транссибирскую железную дорогу и много вешал и расстреливал саботажников, мешавших продвижению армии в Россию. Служили в подвале вполголоса, впрочем, так было и в других моленных. Кругом ведь были пролетарские и чужие уши. Большевики - это даже не пролетарии, а обычные мещане всех национальностей. Детей мещан не трогал ни Ленин, ни Сталин. Большевизм — это была диктатура российского мещанства, прикрывавшегося пролетарскими ширмами.
В двадцатые и в тридцатые годы в подвале прятались монахи и священники, но не они одни — там прятали всех, кто не любил красных и кого они ловили. Из подвала был выход, через коллектор канализации, в подземную Москву, и можно было добраться до ямы, оставшейся от Храма Христа. В двадцатые годы у общины была связь с некоторыми сестрами Зачатьевского монастыря и отдельными людьми из храма Ильи Обыденного. Чаша и крест были из Зачатьевского монастыря, переданные на временное хранение. Никто не верил тогда, что большевики долго продержатся.
Людей, собиравшихся в особняке, объединяли, скорее всего, политические интересы неприятия большевизма. Многие из них надеялись повоевать с большевиками, и много спорили о том, как выводить страну из тупика. Все они были верующие, православные, но без оттенка фанатизма. Это были вполне светские молодые люди, из хороших семей, детство их прошло до революции, а молодость и зрелость — при большевиках. В общем, внутренняя эмиграция второго поколения, которое, в принципе, должно было спасти Россию, но не спасло из-за тупости руководства Рейха в русском вопросе. Эта тупость и стоила им головы, они сломали себе шею именно среди одичалых русских полей. Как все традиционно-русские люди, Нарышкинская молодежь была умеренно православной, как и их отцы, и деды, но им была нужна своя церковь.
Хозяин особняка такую для них создал, и все с удовольствием туда ходили молиться, исповедоваться и причащаться. Это была скорее клубно-полковая походная церковь при некоем антисоветском объединении. Заговором это сообщество назвать было нельзя — это было объединение, имевшее далекие планы. Тогда не они одни мечтали создать политическое движение. Кто-то из этих молодых людей имел связь с немецким посольством. Языки-то они все хорошо знали, возможно, среди них кто-то был и агентом немецкой разведки. В особняке при наступлении немцев на Москву уже был переодетый в штатское немецкий офицер, перешедший фронт. Моему отцу в начале войны сестры сказали: «Глеб, можешь быть спокоен, когда немцы войдут в Москву, твоя семья будет в безопасности».
Любые пропуска, любые документы и бланки (причем, подлинные) в доме были. Откуда — отец не знал. Сестры спасли жизнь моему отцу, когда его захотели взять в перебитое под Москвой ополчение. Кому-то из врачей сестры позвонили, и те сделали документ, что он — законченный идиот, которого нельзя близко подпускать к оружию. У меня эта справка о его психастении сохранилась. А то бы его обязательно убили, как остальных, ведь некоторые ополченцы сидели в окопах буквально с палками, пугая немцев, так как не хватало винтовок.
После женитьбы отец несколько отошел от этой компании, так как, будучи сугубо штатским человеком, избегал поездок в леса, под Волоколамск, для совместных стрельб из револьверов. Летом многие ездили под Волоколамск, на чью-то дачу, и там, в глухом лесу, стреляли в цель. Отец отнюдь не готовился к вооруженной борьбе с красными, хотя хорошо стрелял с детства. Наглядевшись крайних ужасов гражданской войны на Украине, он на всю жизнь испугался и решил жить как мудрый пескарь — тихо. У него были книги, жена, сын, студенты — и всё. Надев на себя шоры, он решил ото всего отойти. Любимой его фразой было: «Я ничего не знаю, ничего не понимаю и всего боюсь». Хотя понимал все, но и боялся всего. Он пошел по линии своих либералов-родителей, решивших образовывать русский народ.
Моя мать была несколько иной. Вышло так, что во время войны мы оказались в одной культурной семье на Оке, под Тарусой. И к нам ненадолго пришли немцы — баварская кавалерийская часть с легкими пушками на конном ходу. Немцы вместе с нами справляли католическое рождество. Была моя бабушка-генеральша, мама и я. За столом сидел полковник (оберст), офицеры и мы. Готовили и подавали денщики. Мамочка надела фиолетовое шелковое платье, жемчуг и вдруг неожиданно защебетала по-немецки. Она в детстве жила с бонной, которую выслали в Германию в 1914 году. Потом она снова забыла язык. Бабка сказала, глядя на денщиков: «Я привыкла к мужской прислуге. У нас с мужем всегда готовили и подавали денщики. Горничную я держала только для себя». Бабка мрачно курила с немцами папиросы и не улыбалась — все-таки, враги, как-никак. Я сидел на коленях оберста, играл его крестами и лопал французский шоколад. Мама потом передала мне слова полковника: «Гитлер нас сюда зря пригнал. Мы останемся в ваших снегах, как солдаты Наполеона». Как потом стало известно, эту конную часть перебили при отступлении к Туле. Моя мать и отец были счастливой парой, ни в ком, кроме друг друга, не нуждались, и в этом семейном эгоистическом гнездышке, которое они свили на краю ямы, куда провалилась Россия, больше всего боялись, что их схватят и нарушат их покой. Господь их хранил.
После провала наступления немцев, вся мужская Нарышкинская молодежь встала на лыжи и перешла через фронт к немцам. Увел их немецкий офицер, для которого приготовили окно. С ними ушли две женщины, детей увозили в рюкзаках, на спине. С ними ушел муж старшей сестры, а их сын, мой приятель, писал в анкете, что отца убили на фронте. Эти люди еще наверняка живы, живы их дети и внуки, и я не буду называть их фамилий. До сих пор тех, кто сотрудничал с немцами, клеймят позором и через Гаагский суд стараются посадить в тюрьму ветхих стариков. Но почему не клеймят позором тех, кто сотрудничал с большевиками, численно загубивших в мирное время людей больше, чем немцы? Снова, как всегда, действует двойной стандарт.
Священник к немцам не ушел и остался работать в морге. Старик-профессор, ненавидевший большевиков не меньше молодежи, к концу войны умер. Сестры-бобылки увлеклись спиритизмом, у них он как-то уживался с православием. Как и у их романовской родни, где тоже вызывали духов вплоть до самой революции. Оля после войны уехала к родителям, в деревню, помогать по хозяйству. Иконы из подвала перенесли в дом, а в подвал подселили дворников-татар с массой крикливых детей. После войны еще иногда устраивали сочельники с гаданием при свечах. Моя мамочка помогала по-прежнему сестрам готовить птицу. Папа привел к ним Васю Шереметьева, и он, подпив водки, плакал о чем-то в кресле. Все это уже, по словам отца, было не то, все они постарели и вскоре перестали собираться. Потом сестры продали какие-то драгоценности и очень выгодно обменяли особняк на три отдельные прекрасные квартиры в кирпичных сталинских домах, в новых районах, и разъехались. Перед разъездом они ужасно перессорились, деля нарышкинские бриллианты. Но суть была не в бриллиантах, а в том, что их жизни 6ыли поломаны. Особняк по-прежнему стоит, в нем офис какой-то фирмы, и в окна врезаны кондиционеры.



Ссылка на оригинал
Размещено в Без категории
Просмотров 8905 Комментарии 0
Всего комментариев 0

Комментарии

 




Часовой пояс GMT +3, время: 13:00.
Telegram - Обратная связь - Обработка персональных данных - Архив - Вверх


Powered by vBulletin® Version 3.8.3
Copyright ©2000 - 2024, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot