Алексей Смирнов
Запись от Вадим Алексеев размещена 07.01.2014 в 00:18
Оригинал взят у alexvadim в Алексей Смирнов
Ссылка на оригинал
Союз русских офицеров и непоминающие
Готовя эту публикацию, я долго думал, сообщить ли известные мне факты о существовании тайной белогвардейской организации – «Союз русских офицеров», которая действовала изнутри штабов Красной Армии и «органов», ОГПУ-НКВД, занимаясь диверсионной работой и истреблением красных руками наиболее одиозных большевистских фигур. Когда я узнал о «Союзе русских офицеров» и сказал об этом отцу (это было уже при Брежневе), он до смерти испугался и попросил меня: «Об этом надо всегда молчать, это бросает пятно на всю интеллигенцию и дворянство, я об этом только догадывался, тебе зря об этом рассказали». Однако я об этом знал уже давно, но молчал, и решился поговорить с ним лишь на склоне его жизни.
Многие русские офицеры оказалось не у белых, сначала прятались, а потом пошли служить к красным. Как и русские ученые, большая часть которых стала работать на большевиков, и был только один химик, который стал бакенщиком, сказав: «Я для них работать не буду, лучше я засуну козлу в задницу свои открытия, чем отдам им». Но были и другие, они сознательно пошли работать к красным, чтобы им вредить. Это были смелые люди, настоящие русские самураи-камикадзе. Наша семья, в силу своего либерализма и чудовищной запуганности моих родителей, к движению офицеров-диверсантов никакого отношения не имела.
К «Союзу русских офицеров» не имели отношения ни Введенская, ни Киселёва, с ними активно сотрудничала, помогая им, только Строганова, а также, по ее просьбе, им помогал Величко. О Строгановой Величко говорил так: «Ее считают святой, я ее глубоко уважаю, это бесстрашная женщина, но, вообще-то, я профессоров не люблю, именно они превратили университеты в заказники и клоповники марксизма».
Строганова предоставляла «Союзу русских офицеров» свои явки, связи, возможность прятать людей в скитах Заволжья и Прикамья. Помогала она им и деньгами, и фальшивыми документами, надеясь на свержение большевиков. Это была ее личная заслуга и личная воля. Никого из членов своей общины в курс дела она не вводила, чтобы, в случае ареста, они не могли ничего сказать.
«Союз русских офицеров» ни разу не провалился, так как был организован по принципу не связанных друг с другом пятерок и страшной клятвой — в случае доноса истреблялись семьи доносчика (жена и дети, но не родители). Это, конечно, было очень жестоко, но так делали большевики, так были вынуждены делать и их настоящие, не мнимые, враги. Знаю, что был случай казни семьи предателя, когда убили женщину и детей, чтобы другим неповадно было доносить.
Свою деятельность «Союз русских офицеров» окончил после войны, в связи с естественной старостью его участников. Туда не входили молодые люди, одни только царские офицеры, перешедшие к красным. Эмиграции они смертельно боялись, в контакт с нею не вступали, так как, работая на Лубянке, знали, как далеко люди Артузова вошли в эмиграцию и как они умело там безнаказанно действуют.
Цель Союза русских офицеров была одна — максимально ослабить мощь СССР изнутри, так как они считали СССР империей мрака. Т. е., почти по определению Рональда Рейгана, «империя зла», но задолго до него. Они знали, что Сталин эапланировал захват Европы и Англии и готовил вторжение в Америку через Аляску. Они считали себя обреченными, но у них был принцип: «умирая, убей врага или лучше — нескольких, для себя пуля своя найдется».
С Нарышкинской компанией Союз отношений не поддерживал, те жили вполне обособленно и автономно. О Союзе мне косвенно рассказывала Киселёва, говоря, что туда входили очень и очень жестокие люди. Для нее, как мне кажется, был до конца неясен вопрос, можно ли, исходя из христианских принципов, беспощадно мстить и проливать кровь в таких масштабах, как это делали офицеры. У Киселёвой, как у многих либералов, сдваивался образ старой России и СССР в одно туманное и зыбкое понятие «родина». Этой «родиной» можно было оправдать любые красные гадости. Мне же всегда была безразлична судьба СССР и небезразлична судьба России, и я всегда считал, что советский народ изначально враждебен русскому народу — с этими понятиями я прожил жизнь и разделяю их и поныне. Пути советского народа и пути русского никогда не сойдутся. Как бы ни старался товарищ Зюганов.
О «Союзе русских офицеров» мне также рассказала одна пожилая дама, некогда очень близкая Строгановым, но потом уехавшая на десятилетия из Москвы. Мы с ней общались незадолго до ее смерти. И, наконец, мне много рассказывал о работе Союза один человек, с которым я долгое время был достаточно близок. Он хотел стать живописцем, учился до революции в Казани, в частной студии художника Фешина, но потом его призвали в армию. Отец его был профессором Казанского университета, предок — декабристом. Он был атлет, почти двух метров роста, увлекался в молодости французской борьбой. Из него получился молодец-офицер. Он воевал в армии КОМУЧА, у Колчака, у барона Унгерна, в повстанческих формированиях атамана Семенова. Потом пробрался в Советскую Россию, к жене. Она была красивой, чернявенькой, из полячек, певичкой Омской оперетты при Адмирале Колчаке.
Они объявились в Москве, где у жены появилась комнатка. Их обоих арестовало ГПУ, и они стали агентами. Но он был матерый враг большевиков и стал им вредить. В недрах Лубянки его, по почерку, выглядели другие бывшие офицеры, и он вошел в «Союз русских офицеров». Внешне он был похож и на английского лорда, и на фельдмаршала Кутузова: седой, огромный, лупоглазый и породистый. До революции он окончил в Казани юридический факультет, и его устроили преподавать военную историю в военно-учебное заведение. Он был знаком с самим Величко и с гравером-оформителем Матвеем Алексеевичем Добровым, бывавшим в его моленной.
Мы с ним, на стареньком военном автобусе, с водителем в форме, года три ездили на Волгу писать этюды. Он пил водку, иногда дня по два, и я носил ему пузырьки, а он, выпив, мне многое рассказывал. «Знаешь, Лешенька, я с ними, с красными, поквитался в тридцатые годы. Я весь в их крови по уши». Его рассказы о походах в Сибири и Монголии заполнили бы много страниц. У крестьян, где мы жили, он регулярно своей массой давил стулья и табуретки, и проваливался в их утлые туалеты, откуда я его вызволял. Когда я, в шестидесятые годы, прочитал у приятелей переведенные главы из книжки Оссендовского «Люди, боги, звери», я сказал им — я почти в детстве, лет в 15-16, слышал истории и похлеще.
В Москве мой пьющий ментор был знаком с В. И. Качаловым, М. А. Булгаковым, актером Б. В. Щукиным, художником П. М. Шухминым и другими посетителями премьер и нэпманских ресторанов, где любил тогда заседать сутками и вынюхивать жертвы мой наставник и собеседник. Он говорил четко: «Когда я чувствовал, что человек не любит большевиков и свой, я его охраняю, а красных, особенно фанатиков, я отправлял на бойню, под нож».
В головах его сталинской, с набалдашниками, кровати, висела на голубой ленточке, в серебре, черная иконка из их имения, из его детской, а на ковре красовалась его офицерская шашка в зазубринах на клинке. Ее сохранили старички-родители в Казани, узнавшие, что сына убили в Сибири. Он никогда не мучился совестью, не страдал, но пустоты в душе раза два в месяц заливал водкой, и умер почти в девяносто лет. Я был тогда молодой человек, и ему было неудобно меня спаивать, к тому же, на мне лежала обязанность помогать оттаскивать его 120-килограммовую тушу до постели. Жены своей, бывшей певички, он боялся, говоря: «Она всерьез стучит на всех подряд, при ней ничего не говорите - они стала очень опасна». От него остались его пейзажи, которые он писал, подражая фонам Рубенса, Гейнсборо и любимого им Констебля, которого он много копировал. Живопись его была поэтому музейного типа, с лессировками.
Я думаю, что «Союз русских офицеров» не оставил архивов, о нем сейчас мало кто помнит, кроме потомков участников, да и те боятся пикнуть — их сразу заклюют как детей и внуков белых иуд. К тому же мой друг был чудовищным антисемит и подозревал всех знакомых в наличии у тех еврейских примесей. Рядом с кроватью у него лежало Евангелие, «Записные книжки» Ильфа, «Миф двадцатого века» Розенберга и «Протоколы сионских мудрецов» Нилуса, Плутарх, Плиний-младший, Марк Аврелий и Монтень. Их всех он читал на ночь, засыпая с книгой в руках, приминая их своим брюхом, отчего все страницы были измяты и залиты салом и томатом. Он опохмелялся иногда в постели, ел вчерашние объедки руками, одновременно читая и громко хохоча, например, «Записные книжки» Ильфа. Я его не раз спрашивал: «Почему читаете Ильфа и смеетесь?». Он отвечал: «Очень смешно. Евреи, Лешенька, в старой России были другими, чем теперь, и не так опасны. Теперь все опасны, не только евреи, русские стали гораздо хуже евреев».
О «Союзе русских офицеров» он сказал так: «Они нас, бывших, истребляли как вид. Погибая, наш верхний народ выделил яд — нас. Я — капля яда в мозгу Лубянки. Сами мужепёсы не способны управлять Россией, им нужны наши мозги. А мы мстим. Мужепесы — государственные импотенты. Я — капля трупного яда». Такие монологи он произносил постоянно и трезвый. Но потом, переключаясь, говорил о Рубенсе, о Волге, о Фешине, о своих девушках до революции, о Петербурге, о Колчаке, которого знал лично, и о многом другом, далеком и от евреев, и от Лубянки. В другое время он был бы обычным барином-интеллигентом, далеким от кровопролития. А так он мстил.
Готовя эту публикацию, я долго думал, сообщить ли известные мне факты о существовании тайной белогвардейской организации – «Союз русских офицеров», которая действовала изнутри штабов Красной Армии и «органов», ОГПУ-НКВД, занимаясь диверсионной работой и истреблением красных руками наиболее одиозных большевистских фигур. Когда я узнал о «Союзе русских офицеров» и сказал об этом отцу (это было уже при Брежневе), он до смерти испугался и попросил меня: «Об этом надо всегда молчать, это бросает пятно на всю интеллигенцию и дворянство, я об этом только догадывался, тебе зря об этом рассказали». Однако я об этом знал уже давно, но молчал, и решился поговорить с ним лишь на склоне его жизни.
Многие русские офицеры оказалось не у белых, сначала прятались, а потом пошли служить к красным. Как и русские ученые, большая часть которых стала работать на большевиков, и был только один химик, который стал бакенщиком, сказав: «Я для них работать не буду, лучше я засуну козлу в задницу свои открытия, чем отдам им». Но были и другие, они сознательно пошли работать к красным, чтобы им вредить. Это были смелые люди, настоящие русские самураи-камикадзе. Наша семья, в силу своего либерализма и чудовищной запуганности моих родителей, к движению офицеров-диверсантов никакого отношения не имела.
К «Союзу русских офицеров» не имели отношения ни Введенская, ни Киселёва, с ними активно сотрудничала, помогая им, только Строганова, а также, по ее просьбе, им помогал Величко. О Строгановой Величко говорил так: «Ее считают святой, я ее глубоко уважаю, это бесстрашная женщина, но, вообще-то, я профессоров не люблю, именно они превратили университеты в заказники и клоповники марксизма».
Строганова предоставляла «Союзу русских офицеров» свои явки, связи, возможность прятать людей в скитах Заволжья и Прикамья. Помогала она им и деньгами, и фальшивыми документами, надеясь на свержение большевиков. Это была ее личная заслуга и личная воля. Никого из членов своей общины в курс дела она не вводила, чтобы, в случае ареста, они не могли ничего сказать.
«Союз русских офицеров» ни разу не провалился, так как был организован по принципу не связанных друг с другом пятерок и страшной клятвой — в случае доноса истреблялись семьи доносчика (жена и дети, но не родители). Это, конечно, было очень жестоко, но так делали большевики, так были вынуждены делать и их настоящие, не мнимые, враги. Знаю, что был случай казни семьи предателя, когда убили женщину и детей, чтобы другим неповадно было доносить.
Свою деятельность «Союз русских офицеров» окончил после войны, в связи с естественной старостью его участников. Туда не входили молодые люди, одни только царские офицеры, перешедшие к красным. Эмиграции они смертельно боялись, в контакт с нею не вступали, так как, работая на Лубянке, знали, как далеко люди Артузова вошли в эмиграцию и как они умело там безнаказанно действуют.
Цель Союза русских офицеров была одна — максимально ослабить мощь СССР изнутри, так как они считали СССР империей мрака. Т. е., почти по определению Рональда Рейгана, «империя зла», но задолго до него. Они знали, что Сталин эапланировал захват Европы и Англии и готовил вторжение в Америку через Аляску. Они считали себя обреченными, но у них был принцип: «умирая, убей врага или лучше — нескольких, для себя пуля своя найдется».
С Нарышкинской компанией Союз отношений не поддерживал, те жили вполне обособленно и автономно. О Союзе мне косвенно рассказывала Киселёва, говоря, что туда входили очень и очень жестокие люди. Для нее, как мне кажется, был до конца неясен вопрос, можно ли, исходя из христианских принципов, беспощадно мстить и проливать кровь в таких масштабах, как это делали офицеры. У Киселёвой, как у многих либералов, сдваивался образ старой России и СССР в одно туманное и зыбкое понятие «родина». Этой «родиной» можно было оправдать любые красные гадости. Мне же всегда была безразлична судьба СССР и небезразлична судьба России, и я всегда считал, что советский народ изначально враждебен русскому народу — с этими понятиями я прожил жизнь и разделяю их и поныне. Пути советского народа и пути русского никогда не сойдутся. Как бы ни старался товарищ Зюганов.
О «Союзе русских офицеров» мне также рассказала одна пожилая дама, некогда очень близкая Строгановым, но потом уехавшая на десятилетия из Москвы. Мы с ней общались незадолго до ее смерти. И, наконец, мне много рассказывал о работе Союза один человек, с которым я долгое время был достаточно близок. Он хотел стать живописцем, учился до революции в Казани, в частной студии художника Фешина, но потом его призвали в армию. Отец его был профессором Казанского университета, предок — декабристом. Он был атлет, почти двух метров роста, увлекался в молодости французской борьбой. Из него получился молодец-офицер. Он воевал в армии КОМУЧА, у Колчака, у барона Унгерна, в повстанческих формированиях атамана Семенова. Потом пробрался в Советскую Россию, к жене. Она была красивой, чернявенькой, из полячек, певичкой Омской оперетты при Адмирале Колчаке.
Они объявились в Москве, где у жены появилась комнатка. Их обоих арестовало ГПУ, и они стали агентами. Но он был матерый враг большевиков и стал им вредить. В недрах Лубянки его, по почерку, выглядели другие бывшие офицеры, и он вошел в «Союз русских офицеров». Внешне он был похож и на английского лорда, и на фельдмаршала Кутузова: седой, огромный, лупоглазый и породистый. До революции он окончил в Казани юридический факультет, и его устроили преподавать военную историю в военно-учебное заведение. Он был знаком с самим Величко и с гравером-оформителем Матвеем Алексеевичем Добровым, бывавшим в его моленной.
Мы с ним, на стареньком военном автобусе, с водителем в форме, года три ездили на Волгу писать этюды. Он пил водку, иногда дня по два, и я носил ему пузырьки, а он, выпив, мне многое рассказывал. «Знаешь, Лешенька, я с ними, с красными, поквитался в тридцатые годы. Я весь в их крови по уши». Его рассказы о походах в Сибири и Монголии заполнили бы много страниц. У крестьян, где мы жили, он регулярно своей массой давил стулья и табуретки, и проваливался в их утлые туалеты, откуда я его вызволял. Когда я, в шестидесятые годы, прочитал у приятелей переведенные главы из книжки Оссендовского «Люди, боги, звери», я сказал им — я почти в детстве, лет в 15-16, слышал истории и похлеще.
В Москве мой пьющий ментор был знаком с В. И. Качаловым, М. А. Булгаковым, актером Б. В. Щукиным, художником П. М. Шухминым и другими посетителями премьер и нэпманских ресторанов, где любил тогда заседать сутками и вынюхивать жертвы мой наставник и собеседник. Он говорил четко: «Когда я чувствовал, что человек не любит большевиков и свой, я его охраняю, а красных, особенно фанатиков, я отправлял на бойню, под нож».
В головах его сталинской, с набалдашниками, кровати, висела на голубой ленточке, в серебре, черная иконка из их имения, из его детской, а на ковре красовалась его офицерская шашка в зазубринах на клинке. Ее сохранили старички-родители в Казани, узнавшие, что сына убили в Сибири. Он никогда не мучился совестью, не страдал, но пустоты в душе раза два в месяц заливал водкой, и умер почти в девяносто лет. Я был тогда молодой человек, и ему было неудобно меня спаивать, к тому же, на мне лежала обязанность помогать оттаскивать его 120-килограммовую тушу до постели. Жены своей, бывшей певички, он боялся, говоря: «Она всерьез стучит на всех подряд, при ней ничего не говорите - они стала очень опасна». От него остались его пейзажи, которые он писал, подражая фонам Рубенса, Гейнсборо и любимого им Констебля, которого он много копировал. Живопись его была поэтому музейного типа, с лессировками.
Я думаю, что «Союз русских офицеров» не оставил архивов, о нем сейчас мало кто помнит, кроме потомков участников, да и те боятся пикнуть — их сразу заклюют как детей и внуков белых иуд. К тому же мой друг был чудовищным антисемит и подозревал всех знакомых в наличии у тех еврейских примесей. Рядом с кроватью у него лежало Евангелие, «Записные книжки» Ильфа, «Миф двадцатого века» Розенберга и «Протоколы сионских мудрецов» Нилуса, Плутарх, Плиний-младший, Марк Аврелий и Монтень. Их всех он читал на ночь, засыпая с книгой в руках, приминая их своим брюхом, отчего все страницы были измяты и залиты салом и томатом. Он опохмелялся иногда в постели, ел вчерашние объедки руками, одновременно читая и громко хохоча, например, «Записные книжки» Ильфа. Я его не раз спрашивал: «Почему читаете Ильфа и смеетесь?». Он отвечал: «Очень смешно. Евреи, Лешенька, в старой России были другими, чем теперь, и не так опасны. Теперь все опасны, не только евреи, русские стали гораздо хуже евреев».
О «Союзе русских офицеров» он сказал так: «Они нас, бывших, истребляли как вид. Погибая, наш верхний народ выделил яд — нас. Я — капля яда в мозгу Лубянки. Сами мужепёсы не способны управлять Россией, им нужны наши мозги. А мы мстим. Мужепесы — государственные импотенты. Я — капля трупного яда». Такие монологи он произносил постоянно и трезвый. Но потом, переключаясь, говорил о Рубенсе, о Волге, о Фешине, о своих девушках до революции, о Петербурге, о Колчаке, которого знал лично, и о многом другом, далеком и от евреев, и от Лубянки. В другое время он был бы обычным барином-интеллигентом, далеким от кровопролития. А так он мстил.
Ссылка на оригинал
Всего комментариев 0