Из "Воспоминаний Корнея Чуковского о Блоке" Часть 1.
Запись от Про искусство размещена 07.08.2014 в 12:14
О жизни Блока
Жизнь Блока была на поверхностный взгляд (но, конечно, только на поверхностный взгляд) необыкновенно счастливой, безоблачной. Русская действительность, казалось бы, давно уже никому не давала столько уюта и ласки, сколько дала она Блоку. С самого раннего детства
Он был заботой женщин нежной
От грубой жизни огражден.
Блок был последний поэт-дворянин, последний из русских поэтов, кто мог бы украсить свой дом портретами дедов и прадедов.
Барские навыки его стародворянской семьи были облагорожены её высокой культурностью. Из поколения в поколения семья эта труженически служила наукам, но самая преемственность духовной культуры была в ту пору привилегией дворянских семейств — таких, как Аксаковы, Бекетовы, Майковы.
И обличье у него было барское: чинный, истовый, немного надменный. Даже в последние годы — без воротника и в картузе — он казался переодетым патрицием. Произношение слов у него было старинное, книжное: он говорил, например, не „на балу”, а „на бале”. Слова, которые обрусели недавно, он произносил на иностранный манер: не мебель, по мэбль (meuble). Однажды я сказал ему, что в знаменитом стихотворении „Осенний вечер был…” слово „сэр” написано неверно, что нельзя рифмовать это слово со словом „ковёр”. Он ответил после долгого молчания:
— Вы правы, но для меня это слово звучало тургеневским звуком, вот как если бы мой дед произнес его — с французским оттенком.
Как многие представители дворянского периода нашей словесности — как Боткин, Анненков, Тургенев, Майков, — Блок часто бывал за границей, на немецких и французских курортах, в Испании, скитался по итальянским и нидерландским музеям — посещал Европу как образованный русский барин, человек сороковых годов XIX века.
Когда я познакомился с ним, он казался несокрушимо здоровым — рослый, красногубый, спокойный; и даже меланхоличность его неторопливой походки, даже тяжёлая грусть его зеленоватых, неподвижных, задумчивых глаз не разрушали впечатления юношеской победительной силы, которое в те далёкие годы он всякий раз производил на меня. Буйное цветение молодости чувствовалось и в его великолепных кудрях, которые каштановыми короткими прядями окружали его лоб, как венок. Никогда ни раньше, ни потом я не видел, чтобы от какого-нибудь человека так явственно, ощутимо и зримо исходил магнетизм. Трудно было в ту пору представить себе, что на свете есть девушки, которые могут не влюбиться в него...
...В 1918 году я стал изредка бывать у него и помню его сумрачный и чинный кабинет, весь уставленный массивными шкафами для книг.
На письменном столе был такой необыкновенный порядок, что какая-нибудь замусоленная, клочковатая рукопись была бы здесь совершенно немыслимой. Позднее я заметил, что все вещи его обихода никогда не располагались вокруг него беспорядочным ворохом, а, казалось, сами собою выстраивались по геометрически правильным линиям.
Его комната всегда поражала меня кричащим несходством с ее обитателем. В комнате был уют и покой устойчивой, размеренной, надолго загаданной жизни, а он, проживающий в ней, казался воплощением бездомности, неуюта, катастрофы и гибели.
Он был тогда буквально одержим этой мыслью о нависшей над нами беде и, о чём бы ни зашёл разговор, возвращался в ней снова и снова. Однажды — это было в одном литературном салоне, — уже на рассвете, когда многие гости разъехались, а нас осталось человек пять или шесть и мы наполовину дремали, разомлев от скуки бесплодных ночных словопрений, Блок, промолчавший всю ночь, — в людных сборищах он был вообще молчалив, — неожиданно стал говорить утренним бодрым голосом, ни к кому не обращаясь, словно сам для себя, что не сегодня-завтра над всеми нами разразится народная месть за наше равнодушие и ложь — „вот за этот вечер, который провели мы сейчас” и „за наши стихи... за мои и за ваши... которые чем лучше, тем хуже”...
...что везде неблагополучно, что катастрофа близко, что ужас при дверях, я знал очень давно, знал ещё перед первой революцией...
Ал. Блок
Как мы только что видели, внешняя биография Блока идиллическая, мирная, счастливая, светлая. Но на самом-то деле подлинная его жизнь была совершенно иной: стоит только вместо благополучных “биографических данных” прочесть любое из его стихотворений, как идиллия рассыплется вдребезги и благополучие обернется бедой. Куда денется весь этот дворянский уют со всеми своими флердоранжами, форелями, французскими фразами! Сестра его матери, Мария Бекетова, говорит, например, в своих воспоминаниях, что осень 1912 года он прожил у себя в своей усадьбе, причем по-детски развлекался шарадами, „сотрясаясь от хохота и сияя от удовольствия”.
А между тем из его стихотворений мы знаем, что если он я сотрясался в ту осень, то отнюдь не от хохота: в ту осень он писал такие строки:
Милый друг, и в этом тихом доме
Лихорадка бьет меня.
Не найти мне места в тихом доме
Возле мирного огня!
Голоса ноют, взывает вьюга,
Страшен мне уют…
Даже за плечом твоим, подруга,
Чьи-то очи стерегут!
Биография светла и безмятежна, а в стихах — лихорадка ужаса. Даже в тишине чуял он катастрофу. Это предчувствие началось у него в самые ранние годы. Ещё юношей Блок написал:
Увижу я, как будет погибать
Вселенная, моя отчизна.
Говоря о своей музе, он указал раньше всего, что все её песни — о гибели:Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Всю жизнь он ощущал себя выброшенным из родного уюта и в одной из первых своих статей говорил:
„Что же делать? Что же делать? Нет больше домашнего очага... Двери открыты на вьюжную площадь”.
Вот тогда-то или даже раньше он, баловень доброго дома, обласканный „нежными женщинами”, почувствовал себя бессемейным бродягой и почти все свои стихи стал писать от имени этого отчаянного, бесприютного, пронизанного ветром человека.
http://sauserful.livejournal.com/211184.html
Ссылка на оригинал
Жизнь Блока была на поверхностный взгляд (но, конечно, только на поверхностный взгляд) необыкновенно счастливой, безоблачной. Русская действительность, казалось бы, давно уже никому не давала столько уюта и ласки, сколько дала она Блоку. С самого раннего детства
От грубой жизни огражден.
Блок был последний поэт-дворянин, последний из русских поэтов, кто мог бы украсить свой дом портретами дедов и прадедов.
Барские навыки его стародворянской семьи были облагорожены её высокой культурностью. Из поколения в поколения семья эта труженически служила наукам, но самая преемственность духовной культуры была в ту пору привилегией дворянских семейств — таких, как Аксаковы, Бекетовы, Майковы.
И обличье у него было барское: чинный, истовый, немного надменный. Даже в последние годы — без воротника и в картузе — он казался переодетым патрицием. Произношение слов у него было старинное, книжное: он говорил, например, не „на балу”, а „на бале”. Слова, которые обрусели недавно, он произносил на иностранный манер: не мебель, по мэбль (meuble). Однажды я сказал ему, что в знаменитом стихотворении „Осенний вечер был…” слово „сэр” написано неверно, что нельзя рифмовать это слово со словом „ковёр”. Он ответил после долгого молчания:
— Вы правы, но для меня это слово звучало тургеневским звуком, вот как если бы мой дед произнес его — с французским оттенком.
Как многие представители дворянского периода нашей словесности — как Боткин, Анненков, Тургенев, Майков, — Блок часто бывал за границей, на немецких и французских курортах, в Испании, скитался по итальянским и нидерландским музеям — посещал Европу как образованный русский барин, человек сороковых годов XIX века.
Когда я познакомился с ним, он казался несокрушимо здоровым — рослый, красногубый, спокойный; и даже меланхоличность его неторопливой походки, даже тяжёлая грусть его зеленоватых, неподвижных, задумчивых глаз не разрушали впечатления юношеской победительной силы, которое в те далёкие годы он всякий раз производил на меня. Буйное цветение молодости чувствовалось и в его великолепных кудрях, которые каштановыми короткими прядями окружали его лоб, как венок. Никогда ни раньше, ни потом я не видел, чтобы от какого-нибудь человека так явственно, ощутимо и зримо исходил магнетизм. Трудно было в ту пору представить себе, что на свете есть девушки, которые могут не влюбиться в него...
...В 1918 году я стал изредка бывать у него и помню его сумрачный и чинный кабинет, весь уставленный массивными шкафами для книг.
На письменном столе был такой необыкновенный порядок, что какая-нибудь замусоленная, клочковатая рукопись была бы здесь совершенно немыслимой. Позднее я заметил, что все вещи его обихода никогда не располагались вокруг него беспорядочным ворохом, а, казалось, сами собою выстраивались по геометрически правильным линиям.
Его комната всегда поражала меня кричащим несходством с ее обитателем. В комнате был уют и покой устойчивой, размеренной, надолго загаданной жизни, а он, проживающий в ней, казался воплощением бездомности, неуюта, катастрофы и гибели.
Он был тогда буквально одержим этой мыслью о нависшей над нами беде и, о чём бы ни зашёл разговор, возвращался в ней снова и снова. Однажды — это было в одном литературном салоне, — уже на рассвете, когда многие гости разъехались, а нас осталось человек пять или шесть и мы наполовину дремали, разомлев от скуки бесплодных ночных словопрений, Блок, промолчавший всю ночь, — в людных сборищах он был вообще молчалив, — неожиданно стал говорить утренним бодрым голосом, ни к кому не обращаясь, словно сам для себя, что не сегодня-завтра над всеми нами разразится народная месть за наше равнодушие и ложь — „вот за этот вечер, который провели мы сейчас” и „за наши стихи... за мои и за ваши... которые чем лучше, тем хуже”...
...что везде неблагополучно, что катастрофа близко, что ужас при дверях, я знал очень давно, знал ещё перед первой революцией...
Ал. Блок
Как мы только что видели, внешняя биография Блока идиллическая, мирная, счастливая, светлая. Но на самом-то деле подлинная его жизнь была совершенно иной: стоит только вместо благополучных “биографических данных” прочесть любое из его стихотворений, как идиллия рассыплется вдребезги и благополучие обернется бедой. Куда денется весь этот дворянский уют со всеми своими флердоранжами, форелями, французскими фразами! Сестра его матери, Мария Бекетова, говорит, например, в своих воспоминаниях, что осень 1912 года он прожил у себя в своей усадьбе, причем по-детски развлекался шарадами, „сотрясаясь от хохота и сияя от удовольствия”.
А между тем из его стихотворений мы знаем, что если он я сотрясался в ту осень, то отнюдь не от хохота: в ту осень он писал такие строки:
Лихорадка бьет меня.
Не найти мне места в тихом доме
Возле мирного огня!
Голоса ноют, взывает вьюга,
Страшен мне уют…
Даже за плечом твоим, подруга,
Чьи-то очи стерегут!
Биография светла и безмятежна, а в стихах — лихорадка ужаса. Даже в тишине чуял он катастрофу. Это предчувствие началось у него в самые ранние годы. Ещё юношей Блок написал:
Вселенная, моя отчизна.
Говоря о своей музе, он указал раньше всего, что все её песни — о гибели:Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Всю жизнь он ощущал себя выброшенным из родного уюта и в одной из первых своих статей говорил:
„Что же делать? Что же делать? Нет больше домашнего очага... Двери открыты на вьюжную площадь”.
Вот тогда-то или даже раньше он, баловень доброго дома, обласканный „нежными женщинами”, почувствовал себя бессемейным бродягой и почти все свои стихи стал писать от имени этого отчаянного, бесприютного, пронизанного ветром человека.
http://sauserful.livejournal.com/211184.html
Ссылка на оригинал
Всего комментариев 0
