Жизнь Джерома К. Джерома и его "Праздные мысли" о России

2 мая 2014 г. - 155 лет со дня рождения
Джерома Клапки Джерома (2 мая 1859 — 14 июня 1927)
- английского писателя-юмориста

Джером Клапка Джером (англ. Jerome Klapka Jerome, 2 мая 1859, Уолсолл, графство Стаффордшир — 14 июня 1927, Нортгемптон) — английский писатель-юморист, драматург, постоянный сотрудник сатирического журнала "Панч", редактировал с 1892—1897 годы журналы "Лентяй" (англ. Idler) и "Сегодня" (англ. To-day).

Jerome K. Jerome

Джером К. Джером родился 2 мая 1859 года в Уолсоле, небольшом городке графства Стаффордшир, центральная Англия. (Второе имя, Клапка, было дано ему в честь друга семьи Джеромов - венгерского эмигранта Дьердя Клапки). Джером был четвёртым ребенком в семье Джерома Клэпа (англ. Jerome Clapp), который позднее сменил имя на Джером Клэп Джером (англ. Jerome Clapp Jerome). Помимо Джерома в семье было ещё трое детей: дочери Паулина и Бландина и сын Милтон, умерший в младенчестве. Джером, как и его отец, был зарегистрирован по имени Джером Клэп Джером.

Jerome in 1861, aged two

Джером Клэп старший был архитектором, но беспокойный, непоседливый характер не давал Джерому-старшему заниматься своим делом. Ко времени появления на свет младшего сына, будущего писателя, он окончательно забросил архитектуру и стал владельцем нескольких угольных шахт, но уже в следующем, 1860 году разорился и был вынужден переехать в Лондон. Вскоре в столицу перебралась и вся семья. Джеромы поселились в Попларе, восточном пригороде Лондона, примыкавшем к трущобам Ист-Энда. Отец занялся сбытом скобяного товара. Ему не везло, дела шли далеко не блестяще. Семье приходилось трудно, однако отец не терял бодрости и надежды на лучшее будущее. От него, вероятно, и унаследовал Джером неистощимый запас энергии, оптимизма и любви к жизни, так же как и склонность к нравоучительным рассуждениям: Джером-старший был страстным и неутомимым проповедником.

Частые визиты кредиторов в дом Джеромов были позднее ярко описаны им в автобиографической книге "Моя жизнь и эпоха" (англ. My Life and Times).

Birthplace of Jerome K Jerome This is the Walsall birthplace of the Three Men in a Boat author, Jerome K Jerome

Свои школьные годы Джером вспоминает без особенной теплоты. Друзей он в школе не приобрел, занятия не увлекали его. Зато он много и жадно читал, обшаривая одну за другой маленькие частные библиотеки Поплара. Он полюбил прогулки по лондонским пригородам. Школа находилась далеко от дома, мальчику купили сезонный билет, и это значительно расширило круг его "странствий". Самые разнообразные картины подмечал и запечатлевал в памяти наблюдательный взор Джерома. Он видел и зеленые сельские улички предместий Лондона, мало чем отличавшихся от деревни, и мрачные грязные закоулки Ист-Энда; видел мужество, доброту, трудолюбие простого люда, а рядом - отвратительные пьяные драки, истязания детей, издевательства над слабыми и немощными, слышал веселые шутки и гнусную площадную брань. Это были первые встречи с жизнью, с ее контрастами нищеты и богатства, горя и радости.

Юный Джером хотел стать политиком или литератором. Но в 1871 году Джером-старший умер, а два года спустя четырнадцатилетний Джером-младший навсегда расстается с учением. Друг покойного отца устроил мальчика клерком в "Лондонскую и Северо Западную Железнодорожную Компанию" (англ. London and North Western Railway), где он проработал четыре года. Еще через год умерла и мать. Детство кончилось, пришла пора самому заботиться о себе и о своем будущем. Впрочем, будущее уже, по-видимому, обеспечено. Джером служит, жалование постепенно растет - чего же еще? Так казалось сестрам, а может быть поначалу и самому Джерому. Но в нем был жив беспокойный дух отца.

Один приятель, клерк из Сити, заразил Джерома любовью к театру, и у него появляется желание попробовать свои силы на сцене. На него повлияло также увлечение театром сестры Бландины. Не бросая службы, он в 1877 году вступает в труппу некоего Вуда, игравшую в помещении цирка неподалеку от Вестминстерского моста . Понятно, роли ему поручают самые скромные, говоря театральным языком - "держат на выходах", но новичок рад и этому. Ему мерещится карьера великого трагика, и вот в один осенний день он бросает свою железнодорожную контору (где получал уже 70 фунтов в год) и поступает в бродячую труппу под сценическим псевдонимом Гарольд Кричтон (англ. Harold Crichton).

Три года провел Джером на сцене. Немало городов и местечек объездил он, сыграл много ролей. "Я переиграл в "Гамлете" все роли, за исключением лишь Офелии", - писал он впоследствии. Актерская жизнь оборачивалась к нему всеми своими ликами - и светлыми и темными. Но тяготы бродячего существования не пугали его. Огорчался он из-за другого. Товарищи по труппе находили у него "всего-навсего" талант комика. "Я мог бы стать хорошим актером. Согласись я довольствоваться смехом и аплодисментами, я бы пошел далеко", - признается Джером в книге "Моя жизнь и моя эпоха". Но ему казалось, что потешать и смешить - дело недостойное. Он хотел волновать людей, приводить их в трепет и в умиление. И вот он бросает театр и едет в Лондон с тридцатью шиллингами в кармане.

Стремясь выбиться "на поверхность", Джером сменил много профессий. Он был и репортером, - из тех, что получали пенни за строку, - и школьным учителем, и секретарем у подрядчика, и агентом-комиссионером, снабжавшим своих индийских клиентов всем необходимым ("Это была забавная работа: я ощущал себя своего рода всеобщим дядюшкой"), и клерком в конторе стряпчего. И одновременно - писал, много и непрерывно писал.

Его первые произведения разительно отличались от тех, что впоследствии принесли ему славу. Он пишет сентиментальные, трогательные рассказы, повести и пьесы, которые редакции, не печатая, возвращают ему. Наконец будущий писатель обращается к той жизни, которая была хорошо знакома ему , он хочет написать о том, чем он сам жил, что видел.

By William and Daniel Downey English writer, dramatist and wit, Jerome K. Jerome (1859-1927), was most famed for his comic novel, Three Men and a Boat (1889). This photograph appears in 'The Cabinet Portrait Gallery' series of celebrity portraits and biographies published in the 1893. The series includes royalty, actors, academics and authors.

Благодаря впечатлениям, собранным на сцене, он в 1885 году написал сборник юмористических рассказов "На сцене и за кулисами" ("On the Stage – and Off"). Джерому удалось с невероятно тонким юмором описать жизнь театральных актеров. Проблемы, которые затрагивал писатель в своем повествовании, настолько универсальны, что это произведение интересно любителям театра и по сей день. Используя добродушный язык, молодой писатель показал всему миру, что авторам пьес не всегда стоит верить.

Книга "На сцене и за кулисами" была написана за три месяца (Джером вообще работал очень быстро). Издатель принял рукопись на кабальных условиях: за полученный гонорар Джером должен был отказаться от дальнейших авторских прав на нее. Книга не залежалась на магазинных полках. Зато критики встретили ее в штыки. Такого обескураживающего приема это бесхитростное и в меру веселое повествование, разумеется, не заслуживало, однако и громкой славы автору оно не принесло - так же, впрочем, как и вторая его книга - "Мир сцены", увидевшая свет в 1889 году (бывший актер осмеял в ней осточертевшие и зрителям и артистам театральные штампы). Но именно этому году суждено было стать решающим в литературной судьбе Джерома: в 1889 году появились его "Праздные мысли лентяя" и "Трое в одной лодке".

"Праздные мысли лентяя" печатались сначала, очерк за очерком, в ежемесячном журнале "Home Chimes" ("Домашний благовест"). Отдельное издание имело неслыханный успех и в Англии и в Соединенных Штатах. Книгу, по словам самого Джерома, расхватывали, "как горячие пирожки".

Jerome K. Jerome. Picture by Karl Bulla. Published in magazine "Niva", publishing house A.F. Marx, St. Petersburg, Russia, 1899

21 июня 1888 года Джером женился на Джорджине Элизабет Генриетте Стенли Мэрисс (англ. Georgina Elizabeth Henrietta Stanley Marris), также известной как Этти (англ. Ettie). Свадьбу сыграли всего через 9 дней после развода Этти с её первым мужем. От первого брака у неё была пятилетняя дочка по прозвищу Элси (настоящее имя девочки тоже было Джорджина).

Их общая дочь Ровена родилась в 1898 году (как и ее отец, она тоже имела краткую сценическую карьеру)

На свой медовый месяц молодожены отправились в путешествие на лодке по Темзе, что и дало писателю идеи для написания своего главного шедевра о путешествии троих друзей по реке.

Джером принялся за создание повести сразу после возвращения пары из медового месяца. Супруги поселились в фешенебельном районе западной части Лондона – Челси. Именно здесь в 1889 году Джером К. Джером и создал свое самое знаменитое произведение – "Трое в лодке, не считая собаки" ("Three Men in a Boat (To Say Nothing of the Dog)").

Прототипами персонажей стали друзья Джерома Джордж Уингрэйв (George Wingrave) (Джордж) и Карл Хеншель (Carl Hentschel) (Гаррис). В новелле описана череда комичных ситуаций, в которые попадают друзья, а все события тесно переплетены с историей Темзы и её окрестностей.

Прототипы героев Джерома: слева направо - Карл Хенчель (Гаррис), Джордж Уингрейв (Джордж) и Джером К. Джером (Джей).
У Джером К. Джерома было двое друзей, с которыми он неоднократно путешествовал на лодке по Темзе и ездил на велосипедах через Европу в Шварцвальд. Звали этих друзей Карл Хенчель и Джордж Уингрейв. С последним Джером познакомился, когда работал клерком в адвокатской конторе и квартировал в Лондоне близ Тоттнем-Корт-роуд. Джордж Уингрейв (выведенный в книге как Джордж) был банковским служащим (который "спит в каком-то банке от десяти до четырех каждый день, кроме субботы, когда его будят и выставляют оттуда в два") и снимал заднюю комнату того же самого дома. Домовладелица предложила им сэкономить и снимать комнату на двоих. Это совместное проживание длилось нексколько лет. Оба молодых человека оказались страстными театралами, и возникшую на этой почве дружбу они сохранили до конца своей жизни. Джордж так и остался холостяком, дорос до управляющего Барклайс-Банка на Стрэнде и умер в возрасте 79 лет в марте 1941 года. Второй прототип, Карл Хенчель, которого в своей книге Джером окрестил Уильямом Самьюэлем Гаррисом, родился в марте 1864 года в Лодзе, в Царстве Польском, и приехал в Англию со своими родителями в возрасте пяти лет. Его отец изобрел полутоновые фотографические печатные формы, которые совершили переворот в иллюстрировании книг и журналов, и в 14 лет Карл оставил школу, чтобы присоединиться к процветающему бизнесу своего отца. Только в 23 года он ушел от отца и стал сооснователем Клуба театралов, начав тем самым длинную и выдающуюся карьеру, которая заслужила некролога в "Таймс". Позднее Хенчель заявлял, что не пропустил пости ни одной лондонской премьеры с 1879 года. Именно на театральном поприще Джером и познакомился с ним. Умер Карл Хенчель в январе 1930 года, оставив жену и трех детей.

Для четвертого члена экипажа, Монморанси, прототипа не существовало. Джером целиком выдумал его, наделив, как он признавался, некоторыми своими чертами. Друзья-собачники сказали ему, что Монморанси в его изображении был вполне реален. Возможно, фокстерьер Джим, живший у Джерома в более поздние годы, был обязан своим появлением в семье Джеромов именно псу по кличке Монморанси.

Джером К. Джером в саду своего дома с фокстерьером Джимом

Однако кое-что по сравнению с прототипами Джером в своих персонажах изменил. Так, читатели были уверены в том, что Гаррис любит выпить: имелся эпизод битвы с лебедями в Шиплейке и упоминание о совсем небольшом количестве таких трактиров, в которые Гаррис ни разу не заходил. Фактически же Хенчель/Гаррис был единственным трезвенником из них троих. Использовал Джером и вычитанные в местных газетах истории: например, мелодраматическая история утопленницы в Горинге (глава 16) была основана на трагическом самоубийстве в июле 1887 года хористки лондонского мюзик-холла "Гейети" по имени Алисия Дуглас

Слева направо: Ольга Хенчель, Джером, Карл Хенчель (Гаррис), неизвестная дама, Джордж Уингрейв и Эффи Джером, жена Джерома К. Джерома

В то время прогулки на гребных лодках по Темзе стали повальным увлечением, в год свадьбы Джерома на реке было зарегестрировано 8 000 лодок, а в следующем году их количество выросло до 12 тысяч. Вернувшись, Джером предложил Ф.У. Робинзону, редактору ежемесячника "Домашние перезвоны", который два года назад напечатал его "Праздные мысли праздного человека", свой новый проект: "История Темзы". "Сперва я не собирался написать забавную книгу", - признавался Джером в своих мемуарах. Книга должна была стать путеводителем по Темзе, описывающим ее ландшафта и историю. Для разнообразия Джером предполагал перемежать эти серьезные описания с юмористическими отрывками. "Так или иначе этого не произошло. Казалось, все было лишь сплошным юмористическим добавлением. С мрачной решимостью я преуспел ... в написании дюжины или около того исторических кусков и вставил их по одному в каждую главу." Робинзон тотчас выбросил большинство из них и настоял, чтобы Джером придумал лучшее название. Так появились "Трое в лодке".

Книга была напечатана в 1889 году, имела оглушительный успех, и переиздается до сих пор. Популярность книги была настолько велика, что количество зарегистрированных на Темзе лодок возросло на пятьдесят процентов в последующий после публикации год, что в свою очередь сделало реку достопримечательностью для туристов. За первые двадцать лет было продано более миллиона экземпляров книги по всему миру. Также, книга легла в основу многочисленных кино- и телефильмов, радиопостановок, пьес, мюзикла.

Джером становится одним из самых популярных авторов. Но популярность и признание - не одно и то же: критики единодушно и непримиримо осуждали повесть Джерома. Писатель Израэль Зангвиль, друг Джерома, в одной из своих статей вспоминает: "Когда "Трое в одной лодке" вышли из печати, почтенные теологи и мужи науки останавливали меня на улице и, истерически хохоча, заставляли выслушивать страницу за страницей; позже те же самые господа присоединились к хору негодующих воплей и вздрагивали, услышав имя Джерома". А сам Джером пишет в "Моей жизни и моей эпохе": "Почему в Англии, единственной из всех стран мира, юмор, хотя бы даже в новых одеждах, всегда ошибочно принимают за незнакомца и встречают градом камней, - этого я не в состоянии понять". Главное обвинение, предъявленное писателю критиками, состояло в том, что его юмор по своему характеру не соответствует духу и традициям английской литературы.

Несмотря на литературные успехи, Джером оставался в конторе стряпчего еще целых три года, готовясь совместить карьеру юриста с литературным трудом. Вероятно, слишком силен был гипноз "постоянной службы" и "постоянного заработка": даже в 1892 году Джером расстался со своей должностью лишь потому, что был приглашен редактором и соиздателем в новый юмористический журнал. "Idler" ("Лентяй") был затеей энергичного издателя Роберта Барра, искавшего популярные имена, которые могли бы привлечь интерес и внимание публики (Джером сменил на этом посту Р. Киплинга). Журнал представлял собой иллюстрированное сатирическое ежемесячное издание для мужчин.

Сделанный Барром выбор определил и характер журнала и само название, сразу же извещавшее читателя, что ему предстоит встретиться с тем самым лентяем, праздные мысли которого так позабавили всех несколько лет назад. Впрочем, с читателем "лентяй" Джером не часто встречался в эти годы: обязанности редактора оставляли ему так мало досуга, что за пять лет своей издательской работы он не написал почти ничего. Зато уж редактором и организатором он был великолепным. Он сумел собрать вокруг своего журнала и талантливую молодежь и известных уже писателей. В "Idler" охотно сотрудничали не только английские, но и американские авторы. Все это были не просто сотрудники, а друзья Джерома, который, щедро расточая другим свою доброту, умел вызывать в людях ответное чувство симпатии. Раз в неделю, по пятницам, литературный Лондон приходил к "Лентяю" в гости на чашку чая. Эти вечера, известные под названием "Лентяй у себя дома", неизменно привлекали писателей, художников, артистов. Тут бывали Томас Гарди, Стивенсон, Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Израэль Зангвилль, романист и драматург Барри Пэйн и много других известных, мало известных и совсем неизвестных литераторов. Кое-кого из них Джером "открыл" и ввел в литературу, например Джекобса, впоследствии известного юмориста.

Jerome Klapka Jerome by Solomon Joseph Solomon (circa 1889)

Но ежемесячника Джерому не хватало. Ему хотелось более тесной и постоянной связи с читателем, хотелось создать что-то среднее между журналом и газетой. И вот в 1893 году начинает выходить еженедельник "To-day" ("Сегодня"). По мнению многих (его разделял и сам издатель), это был один из лучших еженедельных журналов в Англии. Среди художников, иллюстрировавших журнал, были Обри Бердслей и Фил Мэй.

Обложка журнала To-dayAffiche anglaise pour le journal "To Day", edited by Jerome K. Jerome (1896-1900)
Author Dudley Hardy

Конец наступил в 1897 году. Некий биржевой делец, о темных махинациях которого с неодобрением отзывался "To-day", затеял клеветнический процесс против его издателя. Правда, истец дело проиграл, но процесс разорил Джерома. Он был вынужден продать паи и уйти из обоих изданий. Джерому-писателю это было не только полезно, но и необходимо: после долгого перерыва он мог, наконец, снова вернуться к собственным рукописям, вместо того чтобы без конца читать и править чужие. В том же 1897 году выходит из печати сборник "Наброски лиловым, голубым и зеленым". Рассказы, вошедшие в эту книгу, были и в самом деле "разноцветными" - от очень смешных и откровенно "рассмеивающих" ("Человек, который хотел руководить") до таких полностью лишенных юмористической окраски новелл, как "Портрет женщины".

Pictured above, Jerome K. Jerome (born 2 May, 1859; died 14 June, 1927) in a 1904 photograph by Frederic Hodsoll; in the collection of the National Portrait Gallery, London

В 1902 году Джером публикует роман "Школьные годы Поля Келвера" (англ. Paul Kelver), который признаётся многими, как автобиографический. В "Поле Келвере" и в мемуарах Джером рассказывает, как мальчиком он однажды встретил на дорожке Виктория-парка Диккенса и, преодолев робость, познакомился с великим писателем. Тогда он еще не подозревал, что эта встреча станет, возможно, решающим событием его жизни. Любовь к Диккенсу Джером пронес через десятилетия, по мере сил стараясь следовать диккенсовским творческим заветам.

Европа очень любила Джерома, и он отвечал ей тем же. В пору своей безвестности и службы у стряпчего он проводил лето то в Голландии, то в Бретани, то в Германии, а позже часто и подолгу жил за границей и всегда охотно откликался на приглашение посетить страну, где прежде не бывал. Больше всего прожил он в Германии и много писал о ней. Среди книг Джерома о немцах известная повесть "Трое на велосипедах" (1900), рассказывающая о путешествии трех наших старых знакомых - Джорджа, Гарриса и автора - по Германии. И в этой книге и в других, отдавая должное трудолюбию, одаренности, честности германского народа, писатель с тревогой говорит о прусском духе муштры и рабского подчинения, о шовинизме, который может принять формы, опасные для других народов Европы.

В 1899 г. Джером посетил Россию, где его хорошо знали и высоко ценили. Свои впечатления от поездки он описал в статье "Русские, какими я их знаю" (на русском языке статья было издана в 1906 году под названием "Люди будущего"). А еще через шесть лет после поездки он написал книгу очерков "Праздные мысли в 1906 году", одна из глав которой посвящена России. Джерома К. Джерома также заинтересовало творчество русских писателей. Так, в 1926 году он встречался с Иваном Буниным

В Америке он побывал трижды, выступая там с публичными чтениями своих рассказов. Ему понравилось гостеприимство американцев, их откровенность, широта натуры, энергия. Масштабы Нью-Йорка поразили его, но как одинок человек в этом огромном городе, который всех перекраивает и переиначивает по одному шаблону, где стандартизируется все, даже мысль! "Каждый в Америке свободен высказывать свое мнение, но лишь до тех пор, пока он кричит вместе с толпой". Однако ничто не возмутило и не потрясло его сильнее, чем дискриминация негров, - это, по его словам, позорное пятно на совести человечества, еще более позорное, чем испанская инквизиция. Джером был неизменно верен себе: он далеко не всегда замечал зло, но уж если видел его, то не молчал и не отходил, зажмурившись, в сторону.

Jerome Klapka Jerome by Mendoza Galleries (1910s)

Лицемерие писатель считал страшным злом, хорошо зная, как часто скрывается за ним насилие. Может быть, именно поэтому он так горячо и непримиримо обрушивался на тех, кто произносил пышные речи о великой миссии европейцев. Одна из главок книги "Праздные мысли в 1905 году" носит характерное название: "Так ли уж тяжело бремя белого человека?" Говоря о том, как кипит и бурлит Восток, пробуждаясь от сна, Джером пишет: "Нынешнее тревожное положение на Востоке никогда не создалось бы, если бы не восторженная готовность европейцев нести на себе тяготы других народов. То, что мы называем "желтой опасностью", основывается единственно на нашей боязни, как бы желтолицые не вздумали в конце концов попросить нас, чтобы мы сложили со своих плеч их ношу: ведь они могут когда-нибудь разглядеть, что мы несем их имущество, и пожелают нести его сами". Ненависть к колониальному рабству, которое так пылко и с такой романтической приподнятостью отстаивали иные из соотечественников Джерома, - разве это малое доказательство моральной чистоты и мужества писателя?

Не менее остры и язвительны насмешки Джерома в сборнике "Ангел, автор и другие" (1908). И здесь он сражается все с тем же врагом - лицемерием в разных видах и формах. Вот главка вторая - "Философия и демон" (имеется в виду некий внутренний голос, якобы наставлявший на путь истинный древнегреческого философа Сократа): "Я люблю пофилософствовать, в особенности после обеда, сидя в удобном кресле, с хорошей сигарой в зубах. В такие минуты я нахожу, что человек зачастую огорчается совсем попусту. Чем расстраиваться из-за мизерных заработков, пусть бы каждый рабочий вспоминал те радости и удобства, которые сопряжены с его положением. Разве не избавлен он от мучительных забот о том, как бы повернее пристроить капитал?.. И зачем огорчаться сельскому труженику, когда его голодные дети просят хлеба? Разве не в порядке вещей, чтобы дети бедняков кричали о хлебе? Так уж заведено мудрыми богами. Пусть лучше "демон" этого работника хорошенько поразмыслит о пользе дешевого труда для общества в целом и пусть почаще созерцает мировое добро".

Когда-то, в дни юности, писатель с недоверием и даже враждебно относился к социалистическим идеям, отождествляя социализм с грубейшей уравнительностью. В зрелые годы он симпатизировал социалистам, соглашаясь с их критикой некоторых пороков капитализма, но позитивная часть социалистической программы вызывала у него лишь скептическую усмешку.

Демократизм в тесном переплетении с индивидуализмом окрашивал все взгляды и убеждения Джерома. Он верил в непреходящую ценность человеческой личности ("Именно на личность следует всегда рассчитывать"), в возможность нравственного возрождения и совершенствования независимо от богатства, знатности, расы или любых других условий. Этой мыслью пронизана самая известная из пьес Джерома "Жилец с третьего этажа" (1908).

Для театра Джером работал много и охотно. Его пьесы, начиная с первой - "Барбара", написанной еще в 1885 году, ставились многими театрами Англии и Америки. Очень хорошо принимали зрители комедию "Мисс Гоббс" (1900), которая шла, между прочим, и на русской сцене. Но ничто не сравнимо с тем поистине огромным успехом, который выпал на долю "Жильца с третьего этажа" ("The Passing of the third Floor Back") . Изображенный в пьесе частный пансион - это, по мысли Джерома, целое общество в миниатюре. Написанная в 1908 году, пьеса показала нового Джерома, более грустного и религиозного. Пьеса имела большой успех на английской сцене, но получила неодобрительные рецензии критиков. В частности, по мнению Макса Бирбома (англ. Max Beerbohm) новая пьеса Джерома "отвратительно глупа" и словно написана "писателем десятого сорта"

Jerome Klapka Jerome by and after Bassano Ltd (circa 1914)

В 1926 году, вспоминая о времени, предшествовавшем первой мировой войне, Джером писал: "Германия продавала по дешевым ценам свои товары и в самой Англии и в тех странах, где прежде торговали только мы одни. Поэтому возник вопрос о сердечном согласии с Францией, которая ничего не бросала на демпинговый экспорт. Оказалось, что и Россия даже вполовину не так плоха, как мы о ней прежде думали; во всяком случае, демпингов она не устраивала". Но двенадцатью годами раньше Джером не мог похвастаться столь трезвой оценкой сложившейся ситуации. Военный угар опьянил и его. Вскоре после начала боевых действий он отправился в пропагандистское турне по Америке, призывая американцев поддержать Англию в этой войне. Вернувшись, Джером несколько раз пытался вступить в действующую армию, несмотря на то, что ему уже было пятьдесят пять лет и он не подлежал призыву. Наконец осенью 1916 года французское командование зачислило его в особое санитарное подразделение, сплошь состоявшее из добровольцев-англичан, и Джером сел за руль санитарной машины. Кровавые и грязные будни войны быстро отрезвили его. Он понял, что "в сравнении с профессией солдата ремесло мусорщика в наши дни - это развлечение, а занятия крысолова куда больше соответствуют инстинктам джентльмена". Запаса пацифизма, который он приобрел на фронте, ему хватило до конца дней. Вернувшись весной 1917 года в Лондон, Джером примкнул к немногочисленной группе близких к лейбористам общественных деятелей, которые призывали к "разумному миру".

Во время войны вышел сборник "Мальвина Бретонская". Эта книга показывает, как с годами идет на убыль джеромовская веселость. Ничего смешного, в духе "Троих в одной лодке", мы в сборнике не обнаружим. Зато, кроме давно известного нам "трогательного", мы найдем здесь и рассказ с острым детективным сюжетом и мистическую историю с переселением душ.

Jerome Klapka Jerome by Walter Stoneman, for James Russell & Sons (circa 1916)

Считается, что военный опыт, а также смерть в 1921 году его падчерицы Элси, угнетающе подействовали на состояние Джерома.

Jerome Klapka Jerome by Philip Alexius de Laszlo (1921)

Jerome Klapka Jerome by Hay Wrightson (1920s)

Джером К.Джером был знаком с леди Оттолайн Моррелл, бывал в ее поместье. Среди его друзей была Вирджиния Вулф

Marian Stoll; Julian Ottoline Vinogradoff (nee Morrell); Jerome Klapka Jerome by Lady Ottoline Morrell (June 1923)

Julian Ottoline Vinogradoff (nee Morrell); Jerome Klapka Jerome by Lady Ottoline Morrell (1923)

Julian Ottoline Vinogradoff (nee Morrell); Virginia Woolf (nee Stephen); Jerome Klapka Jerome by Lady Ottoline Morrell (June 1923)

Из послевоенных книг Джерома наиболее значительны роман "Антони Джон" (1923) и том мемуаров. В 1926 году Джером издает свои мемуары "Моя жизнь и эпоха" (англ. My Life and Times). Вскоре после этого его наградили званием "Почётный житель города Уолсолл" (англ. Freeman of the Borough). В течение последних лет своей жизни большую часть времени Джером провел в своем загородном доме в Эвилме (англ. Ewelme) недалеко от Уоллингфорда (англ. Wallingford).

Последние годы жизни Джером провел на своей ферме Монкс Корнер (графство Букингэмшир). В старости он сохранил, по словам одного интервьюера, "тот вкус к жизни, который свойственен очень молодым людям". Он был "из числа тех, кого жизнь не сумела ограбить".

British writer Jerome K. Jerome (1859-1927)

Jerome Klapka Jerome by Frank Arthur Swaine (circa 1926)

В июне 1927 года по пути из Девона в Лондон у Джерома случился инсульт. Его положили в больницу Northampton General Hospital, где 14 июня 1927 года он скончался.

Джером К. Джером похоронен в Церкви Св. Марии (англ. St Mary's Church) в Эвилме, Оксфордшир. Рядом с ним похоронены Этти, Элси и его сестра Бландина.

Jerome K Jerome Grabstein in Ewelme

Его жена пережила его на одиннадцать лет. Ровена, которая никогда не была замужем, умерла в 1966 году.

В городе Уолсолл открыт дом-музей Джерома, экспозиция которого посвящена жизни и творчеству писателя.

Джером К. Джером был очень популярен в России, даже больше, чем в Англии – настолько популярен, что однажды в Петербурге одна экзальтированная дама стащила у него из-под носу автограф, предназначавшийся Чехову (в Ялту). У Джерома, как он сам пишет, было много русских друзей. Еще в 1912 г. в России (в издательстве Сытина) вышло полное собрание его сочинений, аж в 12-ти томах. Джером К. Джером любил путешествовать. В феврале 1899 г. он посетил Россию. И это дало пищу для его короткого очерка о русских под названием "Russians as I Know Them", вошедшего, в числе других, в сборник рассказов "American Wives and Others" (N.Y., 1904). В этом издании любопытно, кстати, посмотреть на русских Джерома глазами американского карикатуриста (Джорджа Макмануса).

Позднее, в 1906 г., этот рассказ был напечатан в "Праздных мыслях в 1905 году" под видоизмененным названием "Creatures That One Day Shall Be Men" и в том же году был опубликован в России, под заглавием "Люди будущего". В этом рассказе Джером не ставил перед собой специальной цели описать Россию, исследовать особенности русской жизни (в отличие от некоторых других авторов, "маститых россиеведов"); видимо, он написал этот очерк невзначай, что называется, между делом, и его замечания имеют характер непосредственных, не озабоченных какой-то глубокой идеей. Поэтому они, с одной стороны, могут восприниматься как непредвзятый "свежий взгляд со стороны" на Россию и русских тех времен, но, вместе с тем, отчасти являются и отражением уже популярных литературных стереотипов в описании русских, сложившихся в английской традиции. Ведь Джером все же ориентировался на читающую публику, он должен был оправдывать ее ожидания, используя какие-то знакомые образы и гипертрофирующие действительность юмористические приемы.

Jerome K. Jerome

Джером К.Джером

Люди будущего

Перевод В. Ф. П

Я должен любить Россию сильнее, чем я ее люблю, хотя бы только ради тех русских друзей, которыми я могу гордиться. На моем камине всегда помещается большой четырехугольный фотографический снимок, помогающий мне поддерживать мой мыслительный аппарат на уровне высшего напряжения, необходимого для литературного творчества. В центре его находится аккуратно написанный адрес, на превосходном английском языке, перечитывать который, откровенно сознаюсь, мне никогда не надоедает с сотнями подписей вокруг. Подписи эти, представляющие по своей форме непонятную для меня кабалистику, фамилии симпатичных русских мужчин и женщин, которым года два тому назад пришла милая мысль послать мне, в качестве рождественской открытки, эту воодушевляющую вещицу.

Русский человек - одно из самых очаровательных существ земного шара. Если он расположен к вам, он не поколеблется высказать вам это, и не только на деле, но и на словах, что, быть может, не менее полезно и необходимо в нашем старом и сером подлунном мире.

Мы, англосаксы, склонны гордиться своею сдержанностью. В одном из своих произведений Макс Эделер рассказывает о мальчике, посланном отцом в лес за дровами. Мальчик воспользовался случаем и убежал из отцовского дома, куда не показывался в течение целых двадцати лет. Однажды вечером какой-то улыбающийся, хорошо одетый незнакомец посетил стариков и объявил себя их давно пропавшим сыном.

- Однако ты не торопился, - пробурчал отец, - и пусть мой язык отсохнет, если ты не забыл принести Дров.

Раз как-то мне пришлось завтракать с одним знакомым англичанином в одном из лондонских ресторанов. В обеденный зал вошел какой-то господин и уселся поблизости от нас. Оглянувшись вокруг и встретившись глазами с моим приятелем, он улыбнулся и кивнул ему головою.

- Простите, я должен покинуть вас на одну минуту, - обратился ко мне мой знакомый, - мне надо переговорить с моим братом, с которым я не виделся более пяти лет.

Он докончил свой суп и медленно обтер усы. Затем встал и, подойдя к упомянутому господину, пожал ему руку. Они беседовали некоторое время, после чего мой приятель вернулся ко мне.

- Никогда не рассчитывал увидеться с братом снова, - заметил он, - брат служил в гарнизоне того африканского местечка - не припоминаю его названия, - которое атаковал Махди {Махди Суданский Мухаммед-Ахмед (1848-1885)вождь народного движения в Судане, возглавил так называемое восстание махдистов в Судане в 1881-1898 годах и стал главой независимого Суданского государства.}. Только трое из всего гарнизона и спаслись. Впрочем, Джим всегда был счастливцем.

- Но разве бы вы не хотели поговорить с ним более продолжительное время? - сказал я. - Что касается до нашего дела, то оно не уйдет - всегда можно будет улучить время для него.

- Нет, ничего, - ответил он, - мы с братом уже успели перетолковать более или менее обо всем, к тому же завтра я его опять увижу.

Я вспомнил эту сцену однажды вечером, обедая с несколькими русскими друзьями в одном из петербургских отелей. Один из присутствующих не видел своего троюродного брата - горного инженера - восемнадцать месяцев. Встретившись, сидели друг против друга, и каждый из них за время обеда, по крайней мере, раз двенадцать вскакивал со своего стула, чтобы обнять другого; всякий раз они прижимали друг друга к сердцу, целовали в обе щеки и с влажными глазами рассаживались по местам. Подобное поведение не вызывало ни малейшего удивления среди их соотечественников.

Но русский гнев так же быстр и страстен, как и любовь. В другой раз мне пришлось ужинать с друзьями в большом невском ресторане. За соседним столом сидели два господина, все время мирно беседовавшие; как вдруг, по-видимому ни с того ни с сего, они оба вскочили на ноги и яростно накинулись друг на друга. Один из них схватил графин с водою и без колебания пустил им в голову другого. Оппонент же его своим оружием выбрал стул из красного дерева и, откинувшись назад, для того чтобы лучше размахнуться, задел нечаянно мою хозяйку.

- Будьте, пожалуйста, поосторожнее, - заметила она ему.

- Тысячу извинений, сударыня, - возразил тот, с кого кровь и вода струились в одинаковом количестве, и, приняв меры предосторожности в отношении сохранения нашей неприкосновенности, он ловким ударом сбил с ног противника.

На сцене появился городовой. Он не сделал ни малейшей попытки вмешаться, но, выбежав на улицу, поспешил объявить радостную новость другому городовому.

- Это обойдется им порядком, - заметил спокойно мой хозяин, продолжая доужиновать, - удивляюсь, почему они не подождали?

И действительно, это обошлось им порядком. Не прошло и десяти минут, как появилось штук шесть городовых, и каждый из них начал требовать взятку. Получив просимое, они пожелали господам воителям спокойной ночи и убрались восвояси, несомненно в наипрекраснейшем расположении духа, виновники же происшествия, с головами, перевязанными салфетками, уселись на свои места, и снова оттуда послышался смех и дружеский разговор.

Русские производят на иностранца впечатление народа-ребенка, но, приглядевшись повнимательнее, иностранцу делается очевидным, что в глубине русской натуры притаилась склонность к чудовищным поступкам. Рабочие - рабы более правильное название для них - позволяют эксплуатировать себя с молчаливым терпением культурных существ. И все-таки каждый образованный русский, с которым вы говорите по этому вопросу, отлично знает, что революция приближается.

Но он говорит с вами об этом при закрытых дверях, так как не может быть уверен в том, что его прислуга не состоит на службе в сыскной полиции. Раз как-то вечером я толковал с одним чиновником о политике, сидя в его кабинете; в это время к нам вошла почтенная, седая женщина - экономка моего собеседника, служившая у него более восьми лет и считавшаяся в доме своим человеком. Увидя ее, он сразу прекратил разговор, затем, выждав время, когда дверь закрылась за ней, обратился ко мне со следующими словами:

- О таких вещах лучше говорить с глазу на глаз.

- Но ведь вы смело можете доверять ей: она так привязана ко всем вам.

- Так-то так, а все-таки надежнее не доверяться никому.

И после этого он начал прерванный разговор.

- Гроза собирается, - сказал он, - временами я совершенно отчетливо слышу запах крови в воздухе. Сам я стар и, быть может, не увижу ничего, но детям моим придется пострадать, пострадать, как всегда приходится детям страдать за грехи отцов. Мы сделали из народа дикого зверя, и вот теперь этот дикий зверь, жестокий и неразборчивый, набросится на нас и растерзает правого и виноватого без различия. Но это должно быть. Это необходимо.

Тот, кто говорит о русских общественных классах и корпорациях как о глухой, эгоистической стене, стоящей на пути к прогрессу, тот ошибается. История России будет повторением истории Французской революции, но с той только разницей, что образованные классы, мыслители, толкающие вперед бессловесную массу, делают это с открытыми глазами. В истории русской революции мы не встретим ни Мирабо {Мирабо - граф Мирабо Оноре Габриэль Рикети (1749-1791), деятель Великой французской революции. Был секретным агентом королевского двора.}, ни Дантона {Дантон Жорж Жак (1759-1794) деятель французской буржуазной революции. Выступал за смягчение революционного террора и был казнен.}, устрашенных неблагодарностью народа. Люди, подготавливающие в настоящее время революцию в России, насчитывают в своих рядах государственных деятелей, военных, женщин, богатых землевладельцев, благоденствующих торговцев и студентов, знакомых с уроками истории. Все эти люди не обладают ложным понятием относительно того слепого чудовища, в которое они вдыхают жизнь. Они хорошо знают, что чудовище это растопчет их, но вместе с тем им хорошо известно, что за одно с ними будут растоптаны несправедливость и невежество, ненавидеть которые они научились сильнее, чем любить самих себя.

Русский мужик, поднявшись, окажется более ужасным, более безжалостным, чем люди 1790 года. Он менее культурен и более дик. Во время своей работы эти русские невольники поют унылую, грустную песню. Они поют ее хором на набережных, обремененные грузом, на фабриках, в бесконечных степях, пожиная хлеб, который, может быть, им не придется есть. В этой песне поется о полной довольства жизни их господ, о пиршествах и развлечениях, о смехе детей и о поцелуях влюбленных.

Но припев после каждой строфы один и тот же. Если вы попросите первого попавшегося русского перевести вам его, то он пожмет плечами.

- Да это просто значит, - скажет он, - что их время также наступит когда-нибудь.

Эта песня - трогательный и неотвязчивый мотив. Ее поют в гостиных Москвы и Петербурга; во время ее пения болтовня и смех исчезают, и через закрытую дверь вползает молчание, словно холодное дуновение. Эта песня напоминает жалобный вой ветра, и в один прекрасный день она пронесется над страною, как провозвестник террора.

Один шотландец, с которым мне пришлось встречаться в России, рассказал мне следующую любопытную, характерную историю. Приехав в Петербург в качестве управляющего одной большой фабрики, во главе которой стояли шотландские предприниматели, он во время первого же недельного расчета рабочих допустил, без малейшего желания со своей стороны, ошибку. Благодаря недостаточно еще хорошему знакомству с русскими деньгами он обсчитал каждого рабочего на рубль. Однако ему удалось открыть и исправить свой промах до следующей субботы. Рабочие отнеслись к его объяснениям с полным спокойствием и без каких бы то ни было возражений. Это удивило его.

- Но вам же было известно, что я не додал вам, - обратился он к одному из них. - Почему же вы не сказали мне об этом?

- О, - ответил тот, - мы думали, что вы положили эти деньги в свой карман. Пожаловаться же значило бы лишиться заработка, так как всякий бы, конечно, поверил больше вам, чем нам.

Взяточничество вообще распространено по всей России, все общественные градации которой смотрят на это как на установленный порядок вещей. Один мой приятель подарил мне маленькую собачку. Собачка эта была довольно ценным экземпляром, и я решил захватить ее с собою. Между тем, как всем известно, на русских железных дорогах брать собак в пассажирские вагоны строго воспрещается. Совокупность наказаний за подобное ослушание устрашала меня.

- Пустяки, обойдется, - успокоил меня мой приятель, - не забудьте только захватить с собой несколько лишних целковых.

Я "смазал" начальника станции и кондуктора и, довольный собою, пустился в путь. Но я не предугадал того, что готовилось для меня в недалеком будущем. Известие о том, что едет какой-то англичанин с собакой в корзине и рублями в кармане, должно быть, было протелеграфировано по всей линии. Почти при каждой остановке в вагон входил ражий представитель административной власти в полной амуниции. При виде первого из этих господ с фельдмаршальской осанкой у меня заекало сердце. Сибирские виды замелькали предо мною. Дрожа с большой осторожностью, я предложил ему золотую монету. Он так горячо пожал мне руку, что я даже думал, что он хочет поцеловать меня. Впрочем, я вполне убежден, что оно так бы и случилось, если бы я подставил ему свою щеку. Зато следующий показался мне уже менее страшным. Насколько возможно, я догадался, что он за пару полученных им от меня целковых расточал по моему адресу самые сердечные пожелания, после чего, поручив меня заботам Провидения, ретировался.

Вплоть до самой германской границы я раздавал направо и налево этим субъектам с фельдмаршальской осанкой по известному количеству русских денег, равному по стоимости шести английским пенсам, причем их прояснившиеся лица и горячие пожелания были вполне достойной наградой мне за потраченные деньги.

Но к человеку, в кармане которого не позвякивает несколько свободных рублей, русская администрация не так благосклонна. При помощи затраты еще некоторой суммы я избавился от таможенных хлопот с моей собакой и спокойно мог осмотреться. С полдюжины чиновников травили какую-то несчастную личность, а она, огрызаясь, давала им отрывистые ответы. Все это напоминало сцену дразнения полуголодного ублюдка школьниками. Один из спутников, с которым я познакомился в дороге, объяснил мне, что в паспорте этой личности нашлось какое-то пустячное упущение. У нее не оказалось лишних денег, и в результате таможенные чиновники порешили отправить ее назад в Петербург около восемнадцати часов езды - в вагоне, в котором в Англии не стали бы перевозить даже быков. Случай этот дал обильную пищу для шуток господ чиновников. Они то и дело заглядывали в комнату для проезжих, где, забившись в угол, сидел неудачник, и, оглядев его многозначительно, выходили, посмеиваясь. Задор сошел с его лица, а его место заняла угрюмая безучастность - выражение, которое можно встретить у побитой собаки; экзекуция кончена, и она смирно лежит, устремив свой взор в пространство, по-видимому, не думая ни о чем.

Русский рабочий не читает газет и не имеет своего клуба, однако ему все известно. На берегу Невы, в Петербурге, существует тюрьма. Говорят, что теперь подобные вещи уже упразднены, но, по крайней мере, еще недавно внутри этой крепости, ниже уровня льда, была маленькая келья, и заключенные, которых помещали туда, дня через два после своего помещения пропадали бесследно, их участь делалась известной разве только рыбам в Балтийском море. О подобных вещах идет слух среди народа, о них толкуют извозчики, греясь вокруг костров, полевые рабочие, отправляясь и возвращаясь с работы в серые сумерки, фабричные рабочие, перешептывания которых замирают в грохоте станков.

Несколько лет тому назад, будучи в Брюсселе, я разыскивал себе помещение. Меня послали в одну маленькую улицу, выходящую из проспекта Луизы. Указанный домик был бедно омеблирован, но полон картин. Большие и маленькие, они покрывали стены каждой комнаты.

- Эти картины, - сказала мне хозяйка, старая угрюмая женщина, - я не могу оставить вам, я возьму их с собою в Лондон. Картины эти - работа моего мужа. Он устраивает выставку их.

Лицо, пославшее меня в этот дом, сказало мне, что эта женщина - вдова, добывающая себе пропитание в течение десяти лет в качестве содержательницы гостиницы.

- Значит, вы вышли второй раз замуж? - спросил я ее.

Женщина улыбнулась.

- Ничего подобного. Я вышла замуж восемнадцать лет тому назад в России. Через несколько дней после нашей свадьбы мой муж был сослан в Сибирь, и с тех пор я не видала его ни разу.

- Я бы, конечно, последовала за ним, - прибавила она, - если бы каждый год у нас не зарождалась надежда, что его освободят.

- Но теперь-то он свободен? - спросил я.

- Да. Его освободили на прошлой неделе. Мы съедемся с ним в Лондоне, где получим возможность докончить наш медовый месяц. - Она улыбнулась, дав мне понять, что и она когда-то была молода.

Я прочел недавно в английских газетах об этой выставке в Лондоне. Там было сказано, что художник подает большие надежды. Очень может быть, что блестящая будущность наконец открылась перед ним.

Петербургская природа не благоприятствует в одинаковой мере как богатым, так и бедным. Невская мгла и туманы, переполненные всевозможными микробами, наводят на мысль о том, что, должно быть, сам дьявол руководил Петром Великим.

- Отыщи мне среди всех моих владений самое отталкивающее место, на котором я бы мог построить город, - вероятно, взмолился Петр. И дьявол, открыв такое в виде петербургской почвы, возвратился к своему господину в самом веселом расположении духа.

- Я думаю, мой дорогой Петр, я нашел нечто действительно единственное в своем роде. Это моровое болото, к которому могучая река несет резкие воздушные порывы и пронизывающую до костей изморось, в то время как в течение короткого лета ветры соединяют в себе отрицательные стороны климатов Северного полюса и Сахары.

В зимнее время русские затапливают свои большие печи и баррикадируют двери и окна. В этой атмосфере, похожей на атмосферу оранжереи, многие женщины проводят все шесть месяцев, ни разу не выходя на улицу. Даже мужчины выходят через известные промежутки. Каждая контора, каждая лавка представляют собой одну сплошную печку. Сорокалетние мужчины имеют уже. седые волосы и пергаментные лица, а женщины к тридцати годам блекнут. Полевые рабочие в течение всего короткого лета работают без устали, отводя сну очень незначительное время. Зато зимой они как кроты прячутся по своим лачугам и только и делают, что спят, имея необходимый запас водки и пищи под половицами. В промежутках между сном они расчищают заносящий их жилища снег.

Русская вечеринка продолжается всю ночь. В смежной с гостиной комнате стоят кровати и кушетки, на которых постоянно спит с полдюжины гостей, причем время от времени происходит смена: выспавшиеся снова присоединяются к компании, их же замещают следующие. Русский ест тогда, когда чувствует к этому желание, поэтому стол почти всегда накрыт, а визитеры снуют то и дело. Раз в год в России большое пиршество - масленица. Русские купцы сидят тогда со своими приятелями целыми днями и едят своеобразное кушанье - блины. При этом считается удальством, даже вопросом самолюбия, съесть этих блинов как можно больше. Бывают случаи, когда один какой-нибудь человек в один присест съедает их штук пятьдесят, шестьдесят, зато часто в результате получается вереница похорон. Мы свысока называем русских нецивилизованным народом, но они еще молоды. Русская история насчитывает за собой около трехсот лет. Мне кажется, что русские превзойдут нас. Их энергия, смышленость, когда они прорываются наружу, изумительны.

Я знал одного русского, изучившего китайский язык в шесть месяцев. Английский! Да что говорить о нем, они выучивают его во время разговора с вами. Дети играют в шахматы и на скрипке, ради своего удовольствия. В общем, мир будет доволен Россией, когда она приведет себя в порядок.

Ссылки:

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%94%D0%B6%D0%B5%D1...%D0%BB%D0%B0%D0%BF%D0%BA%D0%B0

http://image-of-russia.livejournal.com/65258.html

http://lj.rossia.org/users/svetozarchernov/15813.html?thread=41669

http://www.npg.org.uk/collections/search/portrait-...+Klapka+Jerome&wPage=0

http://nnm.me/blogs/wxyzz/dzherom_klapka_dzherom_-_sobranie_sochineniy/

http://tainoe.o-nas.info/index.php/books/41-st04/1197-djerom-k-djerom

http://www.culture24.org.uk/history-and-heritage/literature-and-music/art71027

Ссылка на оригинал