Арт-рынок: выживание, перспективы, тенденции развития. Взгляд снизу

[Хранитель укропа]

"Людям становится неинтересно пустое искусство"

ИА "Росбалт" продолжает проект "Петербургский авангард", посвященный горожанам, которые находятся впереди, в авангарде культуры и искусства. Сегодняшний наш герой — художник Михаил Голубев.
К своим 33 годам он написал сотни картин, большая часть из которых выставляются в разных городах России, а некоторые находятся в частных коллекциях в США, Испании, Франции и других странах. Его пейзажи — это почти всегда чистое небо, солнце и тепло, которым веет с полотен. Но особой изюминкой его творчества все же являются смысловые жанровые работы, которые, словно философские притчи, облаченные в форму и цвет, рассказывают истории жизни.

Михаил Голубев начал творить еще в Омске, но вот уже почти 7 лет он живет в Петербурге. В этом городе ему удалось провести только 1 персональную выставку ("Конь в пальто" в Арт-галерее "Ангел Юг"), сейчас же плотно сотрудничает лишь с Москвой.
Корреспондент "Росбалта" встретился с автором у него дома, в комнате, которая приспособлена под мастерскую, и стены которой полностью завешены работами. Там Михаил и рассказал, как пробиться и выжить художнику в России, почему он не пишет картины "на злобу дня" и наступит ли в современном искусстве новый ренессанс.

— Смотрю на ваши картины, на вашу мини-мастерскую и понимаю: вы, наверное, относитесь к тем художникам, которые не могут не рисовать, и делаете это постоянно ?

— В принципе, да. Можно даже сказать, что по-другому жить я просто не могу.

— Как начался ваш творческий путь ?

— Незаметно, со школы. Я как-то сразу этим горел. Многие мои однокурсники отсеялись, не пошли по этой дороге. А у меня другой дороги вроде бы и не было. В итоге, первая персональная выставка прошла уже в 22 года.

— Вы можете охарактеризовать направление, стиль, в котором вы пишете ?

Читать дальше... 

— Меня очень часто об этом спрашивают и пытаются "запихнуть" в разные направления. Я уже даже думал придумать что-то шутливое. Например, стиль ЧК — чувственный концептуализм. На самом деле, определенного стиля нет. Технически, естественно, это эклектика — многое заимствовано. Но все идет от идеи, от самой картины — что я хочу выразить. Стиль я уже не подбираю, он сам приходит.

— Как у вас зарождаются идеи? Они, прямо скажем, иногда очень неожиданные, диву даешься вашей фантазии. На картины можно смотреть часами, представляя, что же хотел сказать автор.

— Идея либо внезапно зарождается, либо над какими-то вещами целенаправленно думаешь-думаешь-думаешь, и иногда приходишь к чему-то новому. Но на самом деле можно раздумывать очень долго, но идеи все равно оформляются во что-то цельное внезапно. Вообще, я беру сюжеты из своего жизненного опыта, из окружающей среды, из книг.

— Можете, например, сказать, как возникла идея вашей последней написанной картины ?

— Картина называется "Батя". Это представление ребенка о своем отце (Михаил сам воспитывает дочь-школьницу, — прим. "Росбалта"). Отец большой и всесильный. Он стоит в лодке, раскуривает спокойно трубку, а у него на плече попугай. Это означает, что и отец, как попугай, все время талдычит своему ребенку одно и то же. Одновременно батя защищает сына, наступив на хвост акуле и золотой рыбке. Он довольно суров, и дает ребенку возможность самому учиться плавать.

— Вы продумываете такие концепции еще до начала работы над картиной, или она приходит уже в момент творения ?

— Бывает по-разному, но самое лучшее — когда сразу соединяется и образ, и идея. Тогда выходит самая хорошая картина. В голове вдруг появляются название и все то, что хочется сделать. Уже потом начинаешь понимать, что именно ты придумал. Это как озарение.

— Политические, мировые события играют какую-то роль в вашей работе ? Внешний мир становится источников сюжетов ?

— Нет, я, если честно, живу в некотором информационном вакууме. Телевизор я практически не смотрю, новости узнаю в основном от своих близких.

На мой взгляд, на злобу дня рисовать проще всего. Я не верю в искренность людей, которые рисуют по новостям, живут одними новостями и мыслят только об этом. Мы ведь все равно не можем представить полную картину происходящего, потому что в веке информации мы этой информацией по-прежнему не владеем.

— Как вы можете оценить, охарактеризовать современное искусство ?

— Для меня нет четкого определения. Надо для начала задуматься - а что такое вообще современное искусство. Я к этому отношусь без пафоса, отталкиваясь от слова "современник", то есть живущий в наше время.
То, что, некоторые художники, подающие современное искусство, стараются перечеркнуть и выкинуть все, что было до них, мне не нравится. Но на самом деле, чтобы увидеть состояние искусства, нужно смотреть сверху, на всех авторов сразу. При этом все равно настоящий художник индивидуален.
Он ни на кого не похож, как ни пытаются его запихнуть в различные течения. Возьмите, например, известных импрессионистов. Клод Моне и Ренуар очень сильно отличаются друг от друга. Поэтому вся глобализация, попытка слить художников и их работы в некоторый стадный проект, — мне это не очень нравится.

— Индивидуальность индивидуальности рознь. Есть художники, которые выставляют чистые холсты и говорят о таком видении искусства и мира.

— Есть слишком много стремления сделать что-то просто ради формы: мол, этого до меня никто не делал. Я вовсе не против, чтобы люди работали в совершенно разных техниках — рисовали красками, создавали объекты из неожиданных материалов, устраивали перформансы. Но концептуальное искусство - это идея, которая заложена в основу. Беда в том, что в большинстве случаев как таковой идеи нет. Есть только много текста, за которым ничего не стоит. И тогда искусство превращается в шоу.

— Но это шоу востребовано.

— Я не очень согласен с тем, что оно востребовано. То, что об этом пишут, еще ни о чем не говорит — такова политика многих СМИ. Люди от такого шоу тоже устают. Я по реакциям и на свои картины, и на многие другие работы могу судить о том, что люди тянутся к настоящему искусству. Они хотят что-то получить от него — либо познать эмоциональную, чувственную сторону, либо над чем-то поразмыслить.

— Но засилье такого псевдоискусства разве не создает лишнюю конкуренцию ?

— Конечно, оно создает конкуренцию, из-за которой хорошим художникам, которым есть, что сказать, гораздо сложнее пробиться к широкому зрителю. Но так было всегда. Вот раньше был соцреализм, теперь есть концептуализм. Это мода. У меня есть ощущение, что людям становится неинтересно пустое искусство. Появилось много творческой молодежи — именно горящей молодежи, а не пытающейся подстроиться под что-то. Но когда будет всплеск настоящего искусства, неизвестно. Было ведь когда-то варварское время, но был и Серебряный век. Потом снова случилось затишье, а потом раз — шестидесятые. В девяностые снова был провал, людям стало не до искусства.

Свои звезды есть всегда, осталось подождать, что за ними потянутся массы.

— Молодому художнику пробиться к зрителю нелегко, это факт. Как это делали и делаете по сей день вы ?


— Методом тыка. Если первая выставка была случайной — меня позвали, — то дальше я уже сам ездил и предлагал свои работы. Сначала по Сибири — Новосибирск, Томск, другие города. Приезжал, ходил по галереям, показывал свое творчество. Точно так же было, когда переехал в Петербург. Однако отсюда я больше сотрудничаю с Москвой — с галереей Les Оreades, в частности. После того, как делаешь какое-то количество выставок, начинают поступать предложения. Других вариантов у художника нет. Такова существующая проблема любого молодого автора. После того, как художник выходит из института, он начинает думать, что писать. Когда с этим справляется, следующая проблема — куда ткнуться. Особенно с этим сложно, если дело происходит в провинции.

— Вы в Петербург из Омска переехали именно поэтому ?

— Да. Здесь проще жить, чем в Москве. Точнее, выживать, если говорить о финансовой стороне.

— И как у вас получается выживать ?

— С грехом пополам. Как и большинству художников — потуже пояс затянуть и работать. Как можно больше выставляться и надеяться, что картины будут покупать.

— К чему вы сейчас стремитесь как художник. К признанию ?

— Я уже гораздо спокойнее отношусь к этому. Мне 33 года, поэтому слава меня интересует только как возможность нормально жить и работать. А как таковое широкое признание мне не нужно. В принципе, сейчас живу от картины к картине и своими близкими.

— Петербург часто называют городом творческих людей. Вы ощущаете здесь какую-то особую атмосферу ?

— У меня с ним сложные отношения, а у него со мной никаких. В первую очередь, для меня тяжел этот климат. Непросто переношу отсутствие солнца и дожди, ведь, несмотря на то, что я долго прожил в Сибири, родился-то на юге.
А так, конечно, Питер - это большой, красивый, интересный город, в котором многое можно увидеть, город со своей историей. У меня есть некоторые пейзажи Петербурга. Уезжать отсюда пока точно не планирую.

Беседовала Мария Бочко
По следам www.rosbalt.ru

[Pavel]

Унас под авангардом обычно понимается подражание западным образцам. Считается некоторыми , что там высокая культура. Там просто другая культура, своя, а у нас своя.
Рынок -шмарынок, что это такое? У нас считают, что рынок это картины для богатых. Ну не хотят они покупать, так может на всех ориентироватся?

[Пулемётчик Ганс]

КОЛЛЕКЦИОНЕР НОМЕР ДВА

«Это была феноменальная коллекция. Помню, как Георгий Костаки сидит в обнимку с Чудновским за столом и говорит: “Вы, Абрам Филиппович, коллекционер номер два!”», — петербургские собиратели живописи братья Валентин и Леонид Носкины рассказывают о своей коллекции.

— Расскажите, как вы пришли к коллекционированию?

Леонид Носкин: Более 45 лет я занимаюсь разработками в области медицинской биофизики в Петербургском институте ядерной физики, в 2012 г. отмеченными премией правительства РФ. Любовь к живописи началась с дружбы со знаменитым коллекционером Абрамом Чудновским. Валентин работал в одной лаборатории с его сыном, и мы много общались, сошлись с ним, и так понемногу приобщились к этому.

Валентин Носкин: Наша судьба связана с Институтом ядерной физики. Я доктор физико-математических наук, у меня довольно много исследований физики полупроводников. Часть работ, которые мы делали в те годы, сейчас является нашим ноу-хау.
Я был дружен с Феликсом, сыном Абрама Филипповича Чудновского. Его дом был самым важным местом в нашей жизни. У меня осталось одно воспоминание, когда я ночевал в квартире Чудновских. Просыпаешься — и вокруг тебя картины. Они висят очень низко, поэтому даже кровати там были с подпиленными ножками, чтобы не мешать развешивать на стенах картины.
Это была феноменальная коллекция. Помню, как Георгий Костаки сидит в обнимку с Чудновским за столом и говорит: «Вы, Абрам Филиппович, коллекционер номер два!» Я считаю, он это воспринял как комплимент.
Был гениальный человек — искусствовед Алик Шустер, ему не было равных как эксперту. Он знал историю всех приобретений, и Чудновский всегда с ним советовался. В шестидесятые-семидесятые годы, когда коллекционирование носило полулегальный характер, за этим особенно следили. И надо отдать должное: коллекционеры тогда знали родословную каждой вещи.
У Абрама Филипповича была «Лиса на цепи» Пиросмани — все было известно про эту работу, а у Пиросмани много лис.
Я дружил и с коллекционером фарфора Иосифом Эзрахом, у него был необычайный нюх! Мы часто ходили к нему в гости, он почему-то считал нас химиками и говорил: «Вам лучше известно, как делается фарфор, но я лучше знаю, где он находится!» Фарфор собирал и мой приятель — знаменитый физик-теоретик Аркадий Аронов, уже покойный.

Читать дальше... 

— Почему, имея перед глазами такие примеры и находясь в таком кругу, вы не стали собирать антиквариат?

Валентин: Прежде всего, время собирать антиквариат ушло. Уже тогда, когда мы начинали, это было бессмысленно, а сейчас антикварный рынок перенасыщен, много новодела. Нет антиквариата, который был бы так доступен, как после войны. Во-вторых, у нас не было хороших выставочных площадей, которые появились после 90-х годов, когда я занялся бизнесом. И наконец, откуда свободные деньги у научных сотрудников, какими мы тогда были, даже у доктора наук? У меня есть кое-какие антикварные вещи, появившиеся случайно, но в целом я не чувствую особой тяги к антиквариату — мне вполне нравится новодел, и в этом меня поддерживают многие музейщики.

— Когда и как у вас появились первые работы?

Леонид: В 1970-е, в годы «Газа-Невщины» началось мое знакомство с художниками Юрием Дышленко, Вадимом Рохлиным, Анатолием Путилиным, Игорем Захаровым-Россом и другими.
Тогда художники были голодными и холодными, и помочь им было для нас довольно легко. Мы могли дать хорошие площадки для выставок — например, база Института ядерной физики в Усть-Нарве. Как у представителя Академии наук, у меня были какие-то связи с музеями.
Мы стали приглашать художников с выставками на зимние школы ученых. Они привозили туда полотна, что-то на этих выставках продавалось, вино лилось рекой. Я помню, как Миша Иоффин, живущий теперь в Сан-Франциско, за одну школу в Усть-Нарве продал шесть картин. Тогда за картину он получал 70 или 100 рублей, и по тем временам это была если не месячная зарплата, то недельная…
Одна из первых картин, появившаяся у брата, — работа знаменитого сегодня Соломона Россин, — тогда он был еще Альбертом Розиным, работал со мной в одном отделе. В 1974—1975 г. Валентин заказал ему портрет своей дочери и заплатил какие-то деньги — сейчас даже трудно вспомнить сколько. Он сделал это потому, что считал нужным платить.
В нашей коллекции есть много работ Игоря Захарова-Росса — он уже 25 лет живет в Германии и состоялся на Западе как дизайнер и очень модный художник. Эту картину 1976 г. я купил за 50 рублей.

Мы не были меценатами — мы были друзьями. Мы были не очень богаты, но не нуждались и помогали художникам, как могли. На этом строилась дружба. Мы не были нахлебниками, но и не были хлебопашцами. Никаких контрактов с художниками у нас в то время не было. Представьте себе ту эпоху: одни художники работали в кочегарках, другие снимали брошенные мансарды, где организовывали выставки. Потом кто-то уехал, кто-то остался — произошла, если так можно выразиться, активная диссипация энергии. Вместо трех-четырех десятков художников появилось три-четыре сотни, появилась другая манера живописи — а с ней и другие цены.

— Когда вам стало ясно, что это не просто набор работ, а коллекция?

Леонид: В 1990-е годы появились финансовые возможности, и брат смог расселить коммуналку на Каменноостровском, устроить здесь жилье и офис. Тогда мы занялись коллекционированием уже целенаправленно. В те годы художники вышли из подполья, побывали за рубежом и уже что-то понимали в стоимости. Обстановка была неустойчивая, но у нас была возможность торговаться, и где-то мы получали очень большие скидки. Кроме того, у нас была некая индульгенция: по условию картины, приобретавшиеся в коллекцию, в одинаковой степени принадлежали и нам, и художнику.
Мы гарантируем, что эти картины сохраняются в коллекции, не будут перепроданы и всегда будут в распоряжении автора для выставок. Приняв такой меморандум, мы получили заметные скидки. Художники начали публиковать свои альбомы и каталоги, которые мы тоже частично спонсировали.
Лет 7 - 8 назад коллекция стала приобретать космические масштабы. На стенках висит меньше половины картин, остальные — по другим офисам или в запасниках. В расположении работ нет никакой системы. Всегда выставлены отдельно только работы школы Стерлигова. Есть небольшая коллекция в доме, где я живу, — картин 30 -40, не больше.

— Какие выставки коллекции были за эти годы?

Леонид: Всего около 10-и — и в Русском музее, и в Фонтанном доме. Не только здесь, в Петербурге, но и передвижные по Прибалтике, в Музее истории московского образования в усадьбе Третьякова в Москве.

— Как вы чувствуете себя, когда сейчас то, что вы собирали, стало в статусе нового антиквариата?

Валентин: Есть вещи, которые представляют ценность в силу того, что они прожили эпоху. Например, у нас хорошая коллекция Стерлигова. А есть вещи, которые точно будут ценностью уже после нас, — это современные художники. Сейчас я увлечен академической школой, новое имя для коллекции — Роман Лапин, еще есть художник Николай Блохин. Стали собирать одесских художников. Они хороши тем, что очень цельные, все страшно хорошо относятся друг к другу, там создалась общность.

Леонид: Несмотря на то что в коллекции подавляющее большинство работ петербургских художников, появлялись и другие авторы. Ну как не приобрести работу Анатолия Зверева, если появилась такая возможность, или Вячеслава Калинина? Соблазн всегда был велик, и кое-что к нам просачивалось. Я работу Ильи Кабакова взял только потому, что он великий, но Вадим Рохлин мне нравится на порядок больше. У нас минимум 5 работ Владимира Овчинникова и 7 «Ухналевых», которыми мы гордимся больше всего, — например, в музее «Эрарта» таких его шедевров нет.

Валентин: Коллекция замысливалась как наше общее дело. Её изюминкой являются работы Евгения Ухналева, это вещи, которые дались нам с очень большим трудом. Как понимаете, работы признанных художников дороже, и поэтому их труднее собирать. Есть довольно много наших с братом портретов, написанных знакомыми художниками. А эти 2 кресла с нашими портретами по собственной инициативе сделал один из очень крупных ученых современной России — профессор Борис Кузин. Это его увлечение и подарок нашей коллекции.

Павел Герасименко art1.ru

, , , , , , ,

[Пулемётчик Ганс]

«РИСУНОК — ЭТО ВСЕГДА НЕИЗВЕСТНОЕ»

Имя Маши Ша возникло впервые 9 или 10 лет назад, ее видео-работы были самыми впечатляющими на курсе института Про Арте. Уже в 2006 она получила «Инновацию» как молодой художник. С 2007 г. Маша учится, работает и живет в Америке. Сейчас она проводит время в арт-резиденции в Нью-Мексико.
Маша создает большие рисунки, используя кальку или старую немного пожелтевшую бумагу из многометрового рулона. Среди ее любимых героев — безумцы, как Брюс Бикфорд, Генри Дарджер и художник-самоучка из Айдахо Джеймс Касл.
Недавно, в конце июня Маша Ша стала одним из 5-и финалистов арт-премии австрийского концерна Strabag, предоставляющей победителям — в нынешнем году это художники из Австрии и стран Восточной Европы — художественную резиденцию в Вене. Поэтому перед Петербургом она побывала в Вене, где проходит выставка победителей конкурса. Скоро там состоится ее первая персональная выставка рисунков.
Разговор мы вели за просмотром еще никем не виденных новых работ.

Рисую я всегда на полу, я сижу и хожу по листам, потому что их очень много и они большие. Я нормально отношусь к тому, что во время работы капнула кофе, или что-то еще. Но если я поставлю жирное пятно на готовую работу, я расстроюсь. Однажды я пришла в ГЦСИ — нужно показывать, я размотала рулон рисунков и думаю: «Люди решат: этот человек вообще не уважает свои работы, раз раскатал их по полу».
Ты делаешь работу в один прием?
Да, всегда. Сколько времени уходит на 1 лист, не могу сказать — если ты заметил, я с цифрами плохо. Но в принципе 90 % это как бы одно прикосновение: делаешь, потом понимаешь «готов, все!», следующий! Есть работы, которыми я сразу недовольна, но даю им повисеть со всеми в студии. Я даю время, чтобы понять, что произошло. Редко могу стереть почти весь рисунок и переделать – но чаще работа отправляется в мусор, когда я делаю несколько подходов. Я не могу «работать над рисунком» — улучшать его и доводить, мне это не интересно. Для меня рисунок — это сейчас, это стечение линий, одно из миллиарда.

Читать дальше... 

Расскажи с самого начала, как ты стала заниматься рисунком? Мы все знали тебя как видео-артиста…
И в Америку я поехала как видеоартист. Я отправилась скорее не учиться, а путешествовать, и появилась такая возможность — до этого я не знала про программу Фулбрайт. В Университете Баффало я была на факультете media studies. Из-за того, что соседний факультет был visual arts, у меня появились друзья, которые все время рисовали. Пока я была в Петербурге, я никогда бы не позволила себе взять в руку карандаш, потому что Академия художеств, потому что сначала нужно учиться 5 лет, потому что конусы, тело и другие вещи, которые надо делать – потому что «надо учиться рисовать»… Поэтому я не могла взять и нарисовать. Для того, чтобы позволить себе рисовать, мне нужно было уехать.

Мне казалось, всякий современный художник — а в то время ты им уже была — знает фразу Тулуз-Лотрека «Наконец-то я разучился рисовать!»
А я думаю – хорошо, что я не умею рисовать!
В моей жизни был еще один важный момент. Когда я жила и училась в Баффало, рядом, всего в получасе езды был город Рочестер, где находится завод «Кодак» и Eastman House — дом изобретателя пленки. В его доме кинотеатр, в котором кино показывают с пленки, и один из пяти самых больших кинофотоархивов в Америке. Мы часто ездили туда смотреть фильмы, и я узнала, что там есть школа по реставрации старых фильмов. Мне как видеохудожнику всегда было интересно, как и почему появилось изображение, что с ним происходит, как оно хранится. Этот архив специализируется как раз на немом и раннем кино, и в 2010 я стала там учиться. Есть годовая программа, по которой ты работаешь в архиве, вовлечен в реставрацию пленки, каждый день смотришь фильмы — начиная с немого кино и заканчивая авангардным.

Конечно, видео-арт — это, скажем так, моя первая любовь. Когда я стала делать видео-арт, я не знала, что есть такой жанр и не знала ни одного художника. Я пришла в Про Арте на собеседование, меня просили назвать хоть одного современного художника, и я сказала «Я не знаю». Мне интересно, стала бы я делать видео, если бы знала, какие еще работы существуют в этом жанре. Моя первая любовь была вслепую. Меня никто не учил монтировать, я сама научилась. Я очень люблю видео-арт — и, конечно, одновременно против него, потому что очень много плохого видео, которое невозможно смотреть.
И вот я оказалась в архиве, окруженная изображениями. Ты заходишь в хранилище, вокруг полки с фильмами, и понимаешь, что здесь столько, что не хватит человеческой жизни все это посмотреть.
В архиве я реставрировала перфорации пленок, проверяла состояние фильмов, склеивала порванные пленки. В Eastman House ты понимаешь что такое немое кино, как его нужно реставрировать, как его нужно показывать, как сохранять. Мне интересно было пойти в архив еще и потому, что работа там и попытки сохранить визуальную память человечества — это борьба с невозможным, пленки все время разлагаются, а количество их огромно. Работая там, просто плавая во всех изображениях, я стала еще больше рисовать – а видео делать намного меньше.

Первым, кто показал мои рисунки — тогда у меня была только маленькая папка, — был Петр Белый на выставке молодых художников из Петербурга в Перми. Для меня Петербург — город, где я стала художником, поэтому всегда приятно, когда приглашают на выставку именно петербургских художников. Петр, конечно же, хотел показать мое видео, но разрешил выставить рисунки. Это еще не были рулоны, мои первые попытки были вокруг формата А4.
Второй раз я показывала рисунки в «Шоколадном доме» в Киеве. На Первой киевской биеннале в 2012 г. Олег Кулик делал параллельный проект «Апокалипсис и Возрождение». Они с Настей Шавлоховой выбрали для показа анимацию, которую я сделала, когда училась на факультете media в Баффало, там я интересовалась экспериментальной анимацией. Но я настояла на рисунках, покрыв ими маленькую комнату и развесив плотно работы разных форматов на разных кусках бумаги. Между сильно отремонтированными музейными залами в псевдоисторических стилях был проходной коридорчик с желтыми стенами и трубами. Мне казалось, это было идеальное место для моих рисунков – маргинальное.

Анимация, которую хотели показать, вызвала огромный скандал в правительственном комитете по морали, и выставка, кажется, так и не открылась для широкой публики. Была очень неприятная ситуация: из-за этой анимации я, Андрей Кузькин, и еще кто-то были названы порнографами. Конечно, это было смешно и унизительно, готовились подавать в украинский суд. Это не были порнографические работы, хотя у меня есть и эротические рисунки. В конце концов, мне нужно было писать объяснение на тему «почему это не порнография». Я долго с собой боролась, но написала приличную бумагу, — только потому, что у людей, которые меня пригласили, были неприятности из-за моих работ. Во всей этой истории мне было интересно, что рисунки были не менее откровенные, чем анимация, но к ним претензий не было. Рисунки часто не замечают – ведь они не двигаются.

Почему мне отчасти скучен видео-арт? Потому что это выстроенная до мелочей конструкция. Жесткий контроль за тем, что в кадре, какой уровень взгляда камеры: «такой кадр, после идет такой, зрители поймут так, и это подействует таким образом». А рисунок это неограниченная свобода — как для того, кто рисует, так и для зрителя, когда он в него входит. Теперь у меня такой стиль: я разматываю рулон бумаги, не отрезаю, и рисую. У меня нет плана, что я хочу нарисовать и почему. Иногда я точно знаю, что происходит у меня в рисунке, но для меня скорее важно попасть в тот момент, когда я могу рисовать и когда я не знаю что я рисую.

Рисунок интересен мне тем, что это неизвестное. Это выплеск. Когда я рисую, у меня нет плана. У меня нету до конца объяснений — хотя они есть. Я выхожу из контекстов и следую за линией. Долго я думала про себя как абстрактного экпрессиониста, но недавно кто-то посмотрел мои работы и сказал, что они очень фигуративны. Сначала я удивилась, а потом посмотрела сама – конечно! Мои рисунки не только про линию. Меня не интересует перспектива, пропорции, глубина плана и цвета. Я никогда не сяду перед листом, думая, как бы мне сделать интересную фактуру. Меня интересует путешествие, в которое отправляет рисунок, когда на него смотришь.
Смотря сейчас на все эти рулоны, я могу сказать, что у меня выработался словарь с повторяющимися элементами и темами. Хотя как только возможно, я стараюсь освободить ум и руку от контроля. Линиями и своими метками на бумаге я пытаюсь ухватить и удержать состояние «желания — страдания — недостаточности — смещения — конфликта — фрагментарности — пребывания».

Когда ты занялась рисунком, ты ведь уже знала других художников. Кто на тебя влиял, отдаешь ли ты себе отчет во влияниях?
Влияние – странный вопрос: мы всегда под влиянием чего-либо и не отдаем себе отчет, но специально или осознанно под влияние я не попадала, нет. Когда мне исполнилось 30 лет, я стала счастливым человеком, потому что стала понимать, что я делаю. До этого я что-то делала, не понимая до конца, хорошо или плохо, и зависела от мнений. Я никогда не хочу делать, как кто-то. Мне всегда интересны рисунки, которые за пониманием и утилитарностью. Сделанные не специально. Рисунки детей, рисунки сумасшедших. Мне близко их фанатическое отношение к искусству. С одной стороны, у меня есть герои, но в то же время их нету. Мой герой — это рисунок, линия.

Как ты работаешь?
Я могу работать, только когда одна. Я делаю 3-4-10 рисунков в 1 день. Мне нужны карандаши и кусок графита. Я их точу и рисую, но без стирательной резинки не могу. Ластик для меня необходимый инструмент.
В студии лежит какое-то небольшое количество материалов, которые мне нравятся. Обязательно это рулоны разной бумаги – большие и маленькие, прозрачные и непрозрачные, белые, желтые, зеленые, коричнивые.

Иногда я долго работаю только графитом. Время от времени я берусь за цветные карандаши, пастель и клей. Я почему-то не люблю дорогие материалы для художников, мне не комфортно в них. Я люблю старую дешевую бумагу и карандаши, мне нравится покупать задешево и много. Я не датирую рисунки, но можно примерно определить год по рулонам — знаю, что у меня есть рулон Икея, есть рулон Гознака. Вот, например, рулон за 3 доллара называется, мне приятна его pH и неархивная желтость.
Вот рисунки, сделанные на бумаге из гаража моего деда — он моряк и самый лучший человек в мире, но к искусству в моей семье никто не имеет абсолютно никакого отношения. Наверное, первый раз я стала рисовать на больших листах только из-за того, что случайно попалась такая бумага из гаража, и потихоньку поняла, что мне нравится большой формат.
Я очень люблю рисовать на кальке. Эти большие кальки я покупаю в Петербурге на Госзнаке. Я расстраивалась, если сильно прорву ее карандашом, и годами не могла догадаться, что дырки можно заклеивать. Теперь иногда я оставляю дырки, потому что мне нравится, а какие-то заклеиваю.

В студии я развешиваю работы слоями: закончила — развесила, закончила — развесила. Потом я на них смотрю, кого нужно выкинуть, кого сохранить. Слои растут несколько месяцев, становится тесно и душно, тогда я сворачиваю в рулон, и все - опять пространство и голые стены, опять новые слои.
Я пробовала работать в печатной графике. Из всех техник печати мне нравится сухая игла по металлу. Кажется, это слишком статичная история, а мне важен единственный лист, сделанный без плана и подготовки. Как Эгон Шиле сказал своему дилеру, который хотел продавать его принты — за то время, пока я делаю одну пластину, я могу нарисовать сто рисунков.
Идеальный показ рисунков для меня - крепление на магнитах: гвоздик в стену, сверху лист, магнит, и без стекла. Но если на выставке в огромном музее они будут висеть месяц без стекла, то станут очень грязными. На самом деле это сложная проблема, как хорошо показать рисунки на выставке, чтобы их было видно именно как рисунки.

Тогда расскажи о последних выставках и планах.
Из-за того, что рисунок для меня остается новой территорией, я вхожу потихоньку. В Америке я участвовала с рисунками в нескольких выставках, в Чикаго, в The Kinsey Institute и еще где-то. Меня поддерживают несколько людей.
Приятно было принять участие в «Актуальном рисунке» в Русском музее. Скоро будет «Другая Столица» – выставка петербургского искусства в Музее Москвы.
Сейчас я отправляюсь в резиденцию в Вене, 3 октября открывается 1-ая персональная выставка рисунков. Когда я посылала работы на этот конкурс, я подумала, что их будут разворачивать и могут расстроиться, что порвали, поэтому на обертке написала «На этих рисунках есть дырки, это часть эстетики».
Я не могу сказать, что закончила с видео, до сих пор делаю работы, но очень медленно, может быть 2 в год. У меня сейчас такая жажда рисовать. Все мои интересы — здесь (показывает на рисунки). Есть какой-то внутренний драйв, и ты рисуешь, потому что это имеет для тебя смысл. Эти работы в Петербурге еще никто не видел.

Источник: art1.ru Павел Герасименко

Картинки и видеофильм можно увидеть в первоисточнике по адресу http://art1.ru/art/risunok-eto-vsegda-neizvestnoe/

[Хранитель укропа]

Как стать виртуальным коллекционером ?

ГЦСИ учат вычислять культпроценты и собирать идеи

Коллекционирование — больше чем увлечение, это само по себе искусство. Убедиться в этом можно в московском ГЦСИ, где проходит 8-ой Фестиваль коллекций современного искусства.
Несколько разноплановых выставок представляют вниманию публики не только произведения отечественных и зарубежных художников, но и новые способы собирательства.

— Не возникло ли проблем с проведением этой выставки, ведь она открылась после введения российских санкций ? — с ходу поинтересовался «МК» у куратора Фестиваля коллекций современного искусства Алины Федорович. Как-никак центральный проект феста — выставка из Швейцарии.

— В принципе — нет. На открытии выставки был консул Швейцарии. И наш опыт общения с посольствами показывает, что им не нужны проблемы, они стараются выполнять свою миссию — в данном случае поддерживать культурные связи. Хотя, конечно, политика повлияла на общее положение вещей в выставочном мире.
С Польшей ситуация сложнее, чем с Великобританией, — ликвидация перекрестного года означает отмену целевых средств, выделенных на него. Но остаются ежегодные дотации различных фондов.

Но коллекция из цюрихского Музея современного искусства Мигрос, к счастью, доехала до Москвы без проблем. На выставке «Культпроцент» можно увидеть работы таких авторов, как Валентин Каррон, чья инсталляция «Клуб бельгийского мрамора IV» стала одним из знаковых объектов Венецианской биеннале 2013 г., или Памелы Розенкранц, которая представит Швейцарию на том же международном смотре в 2015 г; познакомиться с перформативными объектами Сан Келлер, Фишли и Вайс или видео уже ставших историческими перформансов Хайди Бухер и Романа Зигнера.

Но проект примечателен не только выставленными в его рамках произведениями.
«Культпроцент» — это еще и название программы музея Мигрос, который за короткие сроки (он существует с 1996 г.) смог стать одной из наиболее динамично развивающихся художественных институций Европы.

Суть программы в том, что вне зависимости от доходов предприятия-мецената оно ежегодно выделяет на поддержку культурной институции часть оборотного капитала. Отечественным компаниям такое пока только снится.

Впрочем, музейный центр РГГУ станет не только площадкой дискуссий. Там представят выставку «Другое искусство» из коллекции Михаила Алшибая — работы шестидесятников, причем не только того андеграундного периода, но и современные. Проект сменит выставку нонконформистов, собранных другим известным коллекционером Николаем Галочкиным, который завещал свое собрание музейному центру, — оно переедет в Третьяковскую галерею на ПМЖ.

Отдельной главой на фестивале звучат работы из собрания ГЦСИ, который не имеет возможности создать постоянную экспозицию — места на Зоологической улице арт-центру крайне не хватает, и пока не построили большое здание на Ходынке, ГЦСИ на каждом фестивале коллекций показывает проекты из своих фондов.

— В этом году таких выставок 2:
показываем работы Евгения Чубарова в малом зале и новые поступления, а именно — коллекцию TV галереи, — поясняет куратор. — Чубаров — художник, не слишком известный широкому зрителю, его нечасто выставляют, но очень ценят искусствоведы и другие художники, например Илья Кабаков.
Вторая выставка — коллекция TV галереи, которая реконструирована при участии галеристки Нины Зарецкой и самих авторов.


Мария Москвичева