Они не бросаются на шею первому попавшемуся человеку, но принимают земляков с видимой радостью, жадно расспрашивают о новостях, об общих знакомых – кто жив, кто умер, кто где выставляется, какая обстановка в Москве. Надо сказать, что в Москве я мало встречался с Рабиным, никогда не был у него в Лианозово. Виделись мы только на выставках, я хорошо знал его самого и его работы, всегда интересовался и им и его творчеством. Пять раз я был в Париже и пять раз посещал Рабина в мастерской, так же, как Целкова, Зеленина, Заборова, Рогинского.
Мне импонировала его серьезность и обстоятельность, его требовательность к себе, высота его нравственной позиции.
Когда я увидел его впервые, он показался мне более похожим на ученого из Дубны – высоколобый, очень внимательный, молчаливый, сосредоточенный. В работах его было много издевки, иронии. Сам он был высок, худ, с до блеска выбритой головой.
Картины его были полны сарказма. Когда его лишили советского гражданства, никто не удивился. Позиция художника была неприемлема для властей. Рабин представлялся им контрой, скрытым врагом и недоброжелателем. Он таковым не был, а был честным художником, человеком с совестью, который при помощи своих картин говорил о своих переживаниях, о своей жизни, о людях и их нелегкой судьбе.
Когда Рабину Указом президента вернули советское гражданство, снова никто не удивился: времена наступили другие. Рабин не был активным правозащитником, диссидентом; не митинговал на площадях. Он делал свое дело целенаправленно, сосредоточенно и упорно. В этом проявлялся его характер – мягкий и благородный, но стойкий и несговорчивый. Такого, как Оскар, легче сломать, чем согнуть. Легче уничтожить, чем подчинить и заставить делать то, что ему противно. Как опытный штурман прокладывает курс, учитывая все-все обстоятельства, так и Оскар Рабин давным-давно наметил себе программу творчества на долгие годы. Ему оставалось только следовать по избранному пути. И стремиться быть услышанным людьми, для которых он писал свои картины. Это было немало для любого творца, было даже слишком для Оскара, который в раннем возрасте остался сиротой. Но он попал не в дом для сирот и беспризорных, а нашел приют в доме художника и поэта Евгения Кропивницкого. Впоследствии он женился на его дочери Валентине, одаренной художнице и человеке великой порядочности.
Судьба Оскара Рабина не была гладкой и безоблачной, удачи сменялись огорчениями. Советский быт не сулил талантливому художнику путь наверх, а скорей обещал или бег на месте, или движение по лестнице вверх, ведущей вниз. И сознавая подобное восхождение, Оскар Рабин написал знаковую работу «Паспорт». Она наделала много шума, прокатилась репродукциями по зарубежной периодике.
«Паспорт» в меру плакатен и не в меру зловреден своей публицистической направленностью. Маленькое лицо человека впечатано в документ так, что сразу ясно: человек ничего не значит, важнее штамп, гербовая бумага. Носитель паспорта – винтик, мелкая деталь государственного пейзажа. Ирония и сарказм художника направлены разящими стрелами в самое сердце государственной машины, в ее карательную сущность, в ее бесчеловечную идеологию. Рабин попадает на заметку. Лубянские блюстители чистоты идеи запоминают это имя.
Рабин поучился в Рижской академии художеств, в Суриковском институте. Система официального преподавания мало его устраивала, строптивый студент тоже был обузой. Рабин больше учился у Кропивницкого, там бывали хорошие художники, музыканты, поэты. Среда питает художника лучше любой академии. В 1968 году Рабин написал картину «Натюрморт с рыбой и газетой “Правда”». В своей книге «Три жизни» Рабин напишет: «А ведь моя живопись как раз реалистична... Меня упрекают за натюрморты, за водочные бутылки и лежащую на газете селедку. Но разве вы никогда не пили водку и не закусывали селедкой?
На всех праздниках, и официальных в том числе, водку пьют, и ничего с этим не поделаешь...» Святая простота! Этот Рабин позволяет себе еще и высказывания по поводу выпивок. Чернит нашу героическую действительность, издевается над центральным органом партии, сопоставляет партию, водку и «Правду»... За подобную крамолу мало сжить его со света, надо так наказать, чтоб и другим неповадно было. В пятьдесят лет Рабину дадут понять, что его пребывание в стране нежелательно. А до этого еще будет знаменитая бульдозерная выставка 15 сентября 1974 года на пустыре в Беляево. Художников и картины давили бульдозерами. А иностранные корреспонденты и дипломаты все фиксировали. Скандал получил мировую огласку. Главным энергетическим агрегатом выставки был Оскар Рабин.
Власть так обмишурилась, опозорилась и оконфузилась, что вынуждена была разрешить нонконформистам и всякого рода левакам, формалистам, кривым и косым выставку в Измайловском парке. Зрелище это было уникальное, запоминающееся, редкостное. По одну сторону в парке стояли художники с картинами в руках или на мольбертах, а над ними на возвышении стояли ряды милиционеров и людей в штатском. Они молча взирали на нарушителей порядка, которые безнаказанно совершали что-то на их взгляд непотребное. Я стоял на этой выставке рядом с художником Алексеем Тяпушкиным, моим другом, участником войны, Героем Советского Союза. Председателем Московского Союза художников был тогда известный карикатурист Борис Ефимов – брат расстрелянного журналиста Михаила Кольцова. Борис Ефимов пытался жаловаться на Тяпушкина в Комитет ветеранов войны. – «Что вы хотите, – спросили его, – путевку бесплатную в санаторий, материальную помощь?» – «Да нет, – возразил Ефимов, – я хочу, чтобы вы по своей линии воздействовали на ветерана войны Тяпушкина!» – «Вот вы сами и воздействуйте!» – «Так я же маленький, слабый, а он один восемь танков подбил!»
Смех смехом, но эту выставку власти предержащие запомнили на всю жизнь. Это был их позор, их поражение. И это была победа Оскара Рабина и его друзей и коллег. Победа, конечно, давшаяся ценой сильных переживаний, травли и горечи. Рабина пасли уже по-настоящему, открыто и нагло. Пастыри держали его буквально под домашним арестом, а после и посадили в тюрьму по-настоящему. «Я тюрьмы не боюсь, теперь я знал это точно. И еще знаю, что я никогда не эмигрирую!» Слова Рабина. Он еще хорохорился, а где-то в закрытых, сугубо секретных кабинетах уже давно был решен вопрос о его высылке из страны. Андропову принадлежит мудрое, глубоко обоснованное марксизмом-ленинизмом практическое решение вопроса о вредных для властей элементах: где они принесут больше вреда нам – на родине или на западе, будучи высланными? Ясно, что чем дальше они – тем нам легче. А будут усердствовать там – уберем!
Оскару и Валентине разрешили совершить поездку на Запад. Во время поездки их лишили гражданства. Надо было начинать новую жизнь, которой Оскар противился. В пятьдесят лет как-то поздновато перестраиваться... Жил себе Рабин с семьей на подмосковной станции Лианозово, что по Савеловской железной дороге, да весь и кончился!
Лианозово – это не просто название. Это символ. Знак. Обозначение иной эпохи, иного искусства. Следует раскрыть скобки, объяснить тем, кому шестидесятые годы кажутся эпохой комсомольского идиотизма. Оскар Рабин считался по праву лидером московского «подполья». Там не было типографий, боевиков, фальшивомонетчиков, экспроприаторов. Были поэты, художники, музыканты. Про них написали фельетон – «Бездельники карабкаются на Парнас». Никто никуда не карабкался. Люди трудились вовсю. Их мастерские были завалены работами. Время было страшно интересное. Кончилась эпоха страха и одномыслия, прошла оттепель, культ развенчал Хрущев. Фестиваль студентов и молодежи 1957 года сильно сдвинул молодые мозги: лианозовцы горячо обсуждали – куда грести? Кто участвовал в обсуждениях? Кропивницкий, Николай Вечтомов, Володя Немухин, его жена Лида Мастеркова. Это художники. Но были и поэты – Игорь Холин, Генрих Сапгир, Всеволод Некрасов. Они были учениками Евгения Кропивницкого.
Оскар Рабин и Игорь Холин, прошедший войну, формировались под влиянием поэзии абсурда, расстрелянной при Сталине, но не умершей. Мифология барачного мира обязана своим рождением не только Рабину и Холину, но и Хармсу, Введенскому, Николаю Олейникову.
Благородные рыцари, донкихоты XX века переняли традицию нравственного отношения не только к собственному творчеству, но и ко всему сущему. В художестве всегда существовала взаимовыручка, товарищество, братство. В этом отношении Запад принципиально отличался от России: европейский человек более всего заботится о себе по принципу – моя хата с краю. У нас теперь стало модным выражение «ваши проблемы!» Мера цинизма зашкаливает за красную черту. Ни о каком чувстве локтя и речи быть не может.
Что до Рабина, он остался и в Париже таким же, каким был в Москве. Это видно сразу, с первого взгляда. Двадцать лет, прожитых в Париже, ничуть не сделали Оскара Рабина чужеземцем, которого волнуют только собственные проблемы. И тема разговора не сводится к деньгам ни в коем случае. А сколько раз я с горечью отмечал у своих друзей и единомышленников, долго живущих на Западе, не свойственное им прежде миропонимание, когда деньги выступают на первый план. Они становятся трусливыми, опасаясь, что вот сейчас у них попросят в долг или, не дай Б-г, обратятся с просьбой пустить переночевать. Эти люди втягивают голову в панцирь наподобие черепахи. Можно стучать по их броневой защите молотком, кроме глухого отзвука ничего больше не доносится...
Теперь принято считать, что шестидесятники скучны своей социальной направленностью, своим пафосом, своими темами и сюжетами. Рабин так не считает. Он и в Париже социален, он и в Париже рисует свою Москву точно так же, как Марк Шагал во Франции с наслаждением писал свой Витебск, сделав его близким не только для Франции, но и для всего мира. И Лианозово Рабина тоже стало понятно и американцу, и японцу, и швейцарцу.
Картины Рабина часто звучат укором людям, в них всегда есть тревожные ноты.
Сам Миттеран, увидев работу Рабина, бросил фразу, которая немедленно обошла все газеты: – «Такую картину я бы с удовольствием повесил у себя дома!»
Как-то в Париже Оскар с присущей ему ироничностью как бы невзначай спросил у меня: – «Как ты думаешь, кому пришла в голову идея организовать выставку в Беляево, на открытом воздухе?»
– По-моему, эта идея пришла Оскару Рабину, – в тон ему сказал я, и мы рассмеялись.
– А то некоторые утверждают, что это они все устроили! – беззлобно добавил Рабин.
Мы смотрим вместе с Оскаром его новые работы. – «Ты знаешь, – говорит он, – одно время мне как-то не удавалось писать Лианозово. Тема России от меня ускользала, не давалась. Там я писал постоянно дома, кошек, людей. Тут мне хочется писать черемуху, появились у меня в работах волки. Откуда они взялись – сам не знаю. Пишу и французские пейзажи. Язык мы с Валей так и не выучили, обходимся малым. У нас есть родственники в Америке, ездим туда повидаться, но любим Париж и покидать его не собираемся. Мы живем тем, что дает нам творчество...»
Я спросил у Оскара Рабина, как он относится к разговорам некоторых искусствоведов, что искусство кончилось, вскоре перестанут писать картины, вот и в Венецию на Бьеннале от России повезли инсталляции второстепенных художников, выдавая их за самое новое слово России. Страна великой культуры, проверенных веками традиций, страна великой профессиональной совестливости предстает в виде инсталляций и концептуализма сомнительного свойства.
– Я всегда с большим сомнением,– говорит Рабин, – относился к направленческим принципам, которые идут не из глубин, а от маленькой группки искусствоведов, получивших советские дипломы. Они возглашают смерть картине. Им нравится инсталляция. А мне она, как говорится, по барабану, я против всякого герметизма. Ровно восемьдесят лет назад были сказаны слова, которые и сегодня не устарели: «Россия – молодая страна, и культура ее – синтетическая культура. Так же, как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга философия, религия, общественность, даже – политика». Это слова Александра Блока из его статьи «Без божества, без вдохновенья». Всегда было в искусстве скоморошество, кривлянье, клоунада. И была Россия Левитана, Саврасова, Шагала. Было официальное советское искусство, соцреализм. Он щедро оплачивался. Был Союз художников, закупки, договора. И было искусство преследуемое, неофициальное – прежде это были Филонов, Малевич, Тышлер, позже – Целков, Рабин, Плавинский, Немухин, Кропивницкий, Рухин, Вейсберг, Зверев, Яковлев. Эти противостояли огромной и всесильной советской власти. Их уничтожали и давили так же, как когда-то Филонова, Малевича, поэтов Хармса, Олейникова и Введенского. Так возникла бульдозерная выставка. Власть хотела под видом озеленения подавить инакомыслие. Случился позор на весь мир. Художники праздновали победу. А империя развалилась. И я бы не хотел, чтобы кто-то снова навязывал нам новую партийность, откуда бы она ни шла – от мэрии, пэрии, минкульта или газпрома. Художник свободен, а художник русский, выходец из России, имеет преимущество: у него в запасе задатки душевного здоровья. Марк Шагал прожил почти целый век, как Тициан. И он всегда будет русским художником, к какому бы региону его ни относили.
– Оскар, ты живешь третий десяток лет во Франции, офранцузился, все же Париж не Лианозово. Какое у тебя здесь самочувствие, так сказать, какое настроение, когда ты утром открываешь глаза?
– Хороший вопрос. И ответить я могу коротко: как художник я сформировался в России. Влияний на себе не испытывал, манеру не менял, творческое кредо мое тоже осталось неизменным. Конечно, мне нравится, что здесь общество более мягкое, более человечное. Здесь никто не станет давить бульдозерами художников. Многоплановость российской жизни я мог передать через символ – селедка на газете «Правда», бутылка водки, паспорт – это каждому понятно. Или я писал лианозовское кладбище и называл картину «Кладбище имени Леонардо да Винчи». У меня в искусстве, на мой взгляд, ничего нового не появилось, новомодного, наносного. Каким я был – таким остался, как в песне поется. У меня нет своей галереи, которая меня питает и руководит моим творчеством. Я бы и не хотел быть домашним кроликом. Мне больше нравится быть свободным зайцем. Бегу, куда хочу! Да мне и не предлагали.
В марте 2001 года у Оскара Рабина одновременно открылись две выставки – в Париже и Нью-Йорке. Это было случайное совпадение. Сам художник отнесся к ним как к рабочим смотрам. «Честно сказать, я не могу тратить свое время и энергию на устройство выставок, печатание каталога и так далее. Я жду, когда мне это кто-нибудь предложит. Так было с галереей “Монд де л,ар”. Ее владелец Рафаэль Дуэб все организовал и целый год платил мне, чтобы я мог спокойно работать. Потом в Русском музее Евгения Петрова и Иосиф Киблицкий устроили большую выставку Валентины Кропивницкой и мою.
Галерея “Мими ферст” в Нью-Йорке показывала наши с Валей работы, а в марте этого года галерея “Эрик де Монбель” показала большую выставку. Марк и Мишель Ивасилевичи приложили много энергии и энтузиазма, за что я им крайне благодарен. Судя по всем этим выставкам, Оскар Рабин изменился мало, – говорит художник, – хотя раньше я думал, что влияние на меня, безусловно, новая жизнь возымеет. Ведь истинный художник, куда бы ни забросила его судьба, остается самим собой. Это счастливая возможность говорить о том, что тебя волнует больше всего. И если твои выразительные средства и возможности достигают такого уровня, что и другие люди разделяют с тобой твой восторг, твою любовь, печаль или раздумье, – то ты можешь быть вполне спокоен».
Я слушаю Оскара Рабина и вижу в окне свет парижских фонарей, людные улицы шумят, разговаривают, смеются, машины урчат и сердятся на задержки. Передо мной возникают иные картины, возрождающие гнетущую и унылую реальность нашей жизни, которая безвозвратно ушла в прошлое. В этом прошлом остались и бульдозерная выставка, и лубянские ребята, делавшие вид, что они рядовые советские озеленители. В прошлом остались и жесткие работы Оскара Рабина, в которых была неудобная и неприятная правда. Но она была правдой и не только нравственным поступком художника, когда он утверждал ее на своих холстах, но и мужественным шагом мастера в условиях тоталитарного режима, который вполне мог по-своему расправиться со смельчаком. Рабин знал это. И писал так, как диктовала ему совесть.
Он стал крупнейшим представителем московского неофициального искусства, андеграунда, обрел мировое имя. Точно так же, как музыка Шнитке, как песни и стихи Галича и Окуджавы, как проза Домбровского, Шаламова, Солженицына, как правозащитная деятельность академика Сахарова, – все это было с нами, все становилось прошлым, только оно не уходило навсегда, а оставалось с нами.
Высокий символизм образов Рабина зиждется на мрачноватых реалиях и тем отличается от витебских картин Марка Шагала, которого часто вспоминают в связи с работами Оскара. Возможно, и сам Рабин искал какие-то свои точки соприкосновения с Шагалом, но об этом мы с ним никогда не говорили. Эту тему я и в дальнейшем затрагивать не буду: Шагал – это Шагал, а Рабин – это Рабин. Они жили по-разному, писали каждый свое и не могли поменяться судьбами. Хотя оба – изгнанники, один по своей воле, другой – по навязанной.
Когда Марк Захарович Шагал приезжал в Москву, он посетил актрису Грановскую. На стене в комнате висела репродукция: – Кто этот художник? – спросил Шагал. – Это рисунок любителя, – ответила хозяйка.
– Это рисовал художник! – воскликнул Шагал. – Я же вижу! Художник – это не профессия, художник – это судьба! Я знаю в этом толк, поверьте!
Оскар Рабин на любой выставке выделяется особой напряженностью своей живописи. Его палитра напоминает мне содранную кожу, а его картины никогда не гладят, не похлопывают по плечу. Они царапают до крови.
В современной критике Оскара Рабина о
тносят к соцарту, фантастическому реализму, постэкспрессионизму, концептуализму. Искусствоведам важно определить место художника, как будто непременно нужно прикрепить бирку к ноге или наметить участок на кладбище. Я не знаю точное определение школы, течения, направления, к которым может быть отнесен Рабин, его творчество, его особенный почерк. Он видит свой долг и свою миссию в том, чтобы сказать людям: смотрите, каков мир, в котором вы живете! Оглянитесь на себя!
Рабин – бунтарь. Рабин – боец с ложью. Рабин – нежнейший художник ХХ века в шестидесятые годы. Рабин – мыслитель и философ, увидевший то, что другим было неразличимо. У Рабина нет своего особенного зрителя. Люди в разных странах сразу видят и понимают то, что хочет им сказать художник. Его язык им понятен, его иносказания не нужно переводить на японский, тибетский или испанский.
Для меня творчество Оскара Рабина ничуть не заслоняет его самого. В Москве он был активнейшим участником художественной жизни. В Париже он живет как бы в стороне от всего того, чем жил прежде.
Его искусство лишено пафоса, утонченного изящества, но в нем сохранились величавое спокойствие и внутреннее горение. Возможно, Рабин стал более замкнутым и не является той ключевой фигурой, какой был в лианозовский период. У жизни – свой ритм. Это нисколько не умаляет художника. Личность творца сохраняется пожизненно – со своим почерком и стилем. Работы Рабина олицетворяют победу человечности, торжество духа над всем бренным, будничным, мелким и ничтожным.
Казалось бы, Рабин никогда не берется за темы глобальные, вечные, которые волнуют многих людей. Он, как выходец из России, сохранил привязанность к воплощению своих чувств, выраженных современным пластическим языком. Он лирик. Символика Оскара Рабина понятна, его символы часто несут магический смысл. Самоутверждение его художественных образов бесспорно. В них по-прежнему живет особый заряд духовной энергии подлинного художника – прежнего, московского Рабина.
На творческом опыте Оскара Рабина можно сделать вывод о том, что Россия никогда не была художественной колонией Европы, тем более ее провинцией. Кандинский, Малевич, Шагал, Архипенко, Наум Габо, Эль Лисицкий, Осип Цадкин, Натан Певзнер, Жак Липшиц, Хаим Сутин сказали свое веское слово в искусстве XX века. Не затерялся и Рабин.
Интерес к его искусству на родине не падает.
http://www.lechaim.ru/ARHIV/113/anisimov.htm
28.08.2008, 13:47
Завтра творческий вечер Александра Юликова
Линейный вид
Похожие темы