Вместе с писательницей Мариам Петросян и ее четырехлетним сыном Мишей мы обходим Ереван. «Это хорошо, что вы так быстро ходите», — бросает мне Мариам. Сама она передвигается по городу с огромной скоростью, на ходу срезая углы и бросаясь под машины. Учитывая, что в Ереване все ездят как хотят, это дело рискованное, но и единственный способ победить местную автомобильную энтропию.
Мариам показывает мне город: вот главная площадь, вот книжный магазин, вот музей, вот музыкальная школа, где ее старший сын Сережа завтра будет сдавать экзамены. Ни Дома, ни Леса не наблюдается. С деревьями в Ереване вообще плохо.
— Ну, хорошо, хочешь, я тебе тоннели покажу? — спрашивает наконец Мариам и сворачивает с одной ничем не примечательной улицы, застроенной обычными городскими многоэтажками, на другую точно такую же.
Вдруг перед нами прямо посреди города возникает дыра в стене. Это длинный, неприятный, плохо освещенный тоннель, в конце которого белеет свет; он напоминает заброшенное метро из компьютерных ходилок. Стены просели и вспучились, сверху змеей ползет подсветка — тусклые лампочки, из которых половина не горит. Все стены в граффити, в основном на армянском, но есть и латиница: Kond. Это название района, некогда знаменитого своими хулиганами. Он находится ровно над нами, метрах так в двадцати.
— Тут еще рядом есть второй тоннель. Учитель физкультуры в школе нас заставлял бегать, — говорит Мариам. — Туда по одному тоннелю, обратно по второму. А по темному тоннелю бежать почти невозможно, теряешь ориентацию. Страшно было.
К середине тоннеля свет ламп становится все более тусклым, стены — все более вспученными, а надписи — все более загадочными. Вдруг попадается надпись на русском: «Мне в жизни все ясно, как день, и нету сомнения тень для леди любовь — это член». На этом свет кончается. Становится холодно.
Вдруг вдали появляется светлое пятно — выход из тоннеля. Он все ближе, ближе. Сверху вновь вспыхивают лампочки, и больше уже не страшно и не холодно. Мы вылезаем на высокий берег оврага: внизу течет река, вокруг зеленые склоны, неподалеку заброшенный луна-парк. Под нами вдоль реки проходит колея детской железной дороги, невдалеке виден шпиль маленького вокзала.
С реки веет влажностью и речными запахами — зеленью и природой. Даже в индустриальной Москве иногда из какого-нибудь парка подует ветер и принесет с собой лесной запах; в Ереване, сколько ни води носом, ветер ничего не принесет. Чтобы почувствовать запах природы, надо лезть в тоннель.
Тот ли это Лес, с которого Мариам двадцать лет, пока писала роман «Дом, в котором…», срисовывала свой параллельный мир? Или это просто уютное ущелье с заброшенным парком, вполне обычное для расположенного на холмах Еревана?
Она так и не сказала. Да это и неважно.
Про детство
40−летняя Мариам Петросян — ереванская художница. Раньше она работала сперва на «Арменфильме», потом на «Союзмультфильме», но вот уже десять лет сидит дома с детьми. Двадцать лет — большую часть жизни — она писала роман.
Писала от руки, давала читать мужу Арташесу и друзьям, рассылала почтой
фрагменты текста знакомым и родственникам в другие города, сама рисовала к тексту картинки, но при этом совершенно не думала, что кто-то когда-то захочет это опубликовать. Потом московские друзья посоветовали ей отдать текст в издательство Livebook, которое выпустило книгу под названием «Дом, в котором…» осенью 2009 года.
Еще в виде рукописи книга попала в короткий список премии «Большая книга». По условиям премии часть книг-финалистов выкладывается в интернете, и все желающие могут голосовать за понравившееся произведение. «Дом, в котором…» стал одним из трех победителей по результатам народного голосования. А весной «Дому…» досталась «Русская премия» — награда, которую вручают лучшим русскоязычным произведениям, авторы которых живут за пределами Российской Федерации.
Собственно, Дом — это интернат для детей-инвалидов. Здесь живут, здесь лечат и учат. Здесь есть колясочники, есть слепые, есть безрукие, есть больные неизлечимыми болезнями. Понять, у кого какая именно инвалидность, непросто: напрямую это никогда не говорится. Зато у каждого персонажа в Доме есть кличка, причем ее присвоение превращается в целый ритуал. Настоящих имен героев мы не знаем, да они и не нужны. А клички чаще всего звериные или птичьи, причем герои ведут себя подчас так, что читатель до конца не понимает, про кого именно речь — про животных или все-таки про людей.
Книга начинается с двух параллельных сюжетных линий. В одной, основной, инвалид-колясочник по кличке Курильщик переходит из группы, где его преследуют, в новую. Старая была сборищем париев, новая считается группой для крутых. Во вставных главах — интермедиях — рассказывается история другого мальчика, по кличке Кузнечик. У него нет рук, он только что попал в Дом, и над ним издевается банда местных хулиганов.
В новой палате Курильщику поначалу так же сложно, как и в прежней, но в итоге он находит общий язык с новыми соседями; для Кузнечика же единственная защита от терроризирующей его банды — мальчик по кличке Слепой. Рано или поздно читатель понимает, что интермедии с Кузнечиком относятся к более раннему периоду истории Дома, чем рассказ о Курильщике, а особо догадливые могут даже додуматься, в кого превратился повзрослевший Кузнечик.
Это вовсе не история про ужасы больницы-интерната в сложные для страны времена. В «Доме…» нет и намека на чернуху, на выжимание из читателя слезы описанием ужасов и бед детей-инвалидов. Хотя ад, который воспитанники интерната устраивают соседям и себе, впечатляет, ему вполне можно противостоять. Мир, который придумала и описала Мариам Петросян, огромный, сложный, с внутренней иерархией и очень тонкой гранью между реальным и фантастическим. В общем, это был бы наш мир, если бы мы согласились допустить наличие в нем волшебства.
«В мире, о котором пойдет речь, Смерть приходила к людям в облике юноши или девушки.
Девушка была бледна и черноволоса. Юноша рыж. Девушка была печальна, юноша весел. Так повелось в том мире с давних пор.
Их боялись или ждали с нетерпением. Их поминали в молитвах, прося отсрочить или ускорить конец. Их изображения встречались на гадальных картах и старинных гравюрах. Мало кто задумывался над тем, сколько их на самом деле. Считалось, что Смерть одна, в двух обличьях. Ночь и день, свет и тень. На самом деле их было много. Они были почти богами, обладали множеством чудесных способностей и были невыносимо одиноки. Иногда они сбегали в другие миры, чтобы встретить там свою смерть. Иногда они даже рождались в других мирах. Рождались всегда мертвыми и оживали спустя какое-то время. Если им это удавалось. Такие беглецы уже не были истинными посланниками смерти. Способности их притуплялись. Они становились безвредны или несли смерть лишь во сне.
Узнать среди прочих их можно вот как: у них красивые голоса, они хорошо танцуют и знают множество чужих секретов. Они слишком ленивы, ни одному делу не отдаются целиком, девушки не умеют смеяться, а юноши плакать. Они прячут глаза, подолгу спят и не едят яиц, потому что в своем мире вылуплялись из них».
(«Дом, в котором…»)
— Мне было лет десять или одиннадцать, мы в саду, в винограднике, играли во всякие игры, — вспоминает Мариам. — Например, после кораблекрушения нас выбрасывает на необитаемый остров. Дальше мужчины ходят на охоту, женщины разжигают костры и готовят еду. Начало историй было всегда одинаковое, а вот варианты продолжения разные. Мы могли найти подводную лодку капитана Немо, могли разыскивать тайный подземный город со своим населением, которое от нас чего-то хочет. Когда я смотрела сериал Lost, он мне очень напоминал эти игры. А в те времена наши истории с каждым разом становились все фантастичнее, и в какой-то момент я их начала записывать. Рисовала какие-то чертежи со стрелками и получала огромное удовольствие.
— Это были карты затерянных сокровищ?
— Карты тоже были. Но в основном сохранились генеалогические древа: я на них тогда была помешана. Обычно мы сочиняли историю про две семьи, между ними вендетта, и непременно один злодейско-дьявольский персонаж, которого все страшно боятся. И в какой-то момент я поняла, что когда историю записываешь, чтобы не забыть, то в следующий раз к тебе идея приходит намного более интересная.
Одну историю — как в океане что-то типа «Титаника» плавало с кучей персонажей на борту — я начала своим одноклассникам рассказывать. У меня собрался кружок — четыре человека слушателей. И вот рассказываю я и на самом интересном месте понимаю, что детективная линия подходит к концу — там кто-то кого-то убил, — а чем все должно кончиться, я даже не представляю. Ребята спрашивают: «А как называется эта книга?» Они думали, что я им какой-то роман пересказываю. И я соврала, что это из старого номера «Иностранной литературы». Я еще, помню, сказала, что автора звали Ирвинг чего-то там.
— Ирвингов много.
— Или Ирвинг Стоун, или Ирвинг Шоу… Одноклассники, кстати, пошли в библиотеку и потребовали эту книгу, а на библиотекаршу так подействовало имя «Ирвинг», что она им с умным видом сказала: да, мол, была такая книга, но ее кто-то спер. Но это уже потом было. А тогда я не знала, чем закончить историю. Ночь не спала, думала, кто же там кого-то убил… Ну, а потом как-то сам собой начался «Дом…». Просто какая-то школьная история: ну, некий мальчик попадает в чужое окружение, чужое место. Отсюда все пошло.
Про своих и чужих
— Вы пишете по-русски, а говорите по-армянски. Не тяжело переходить с одного языка на другой?
— Да нет, нормально. Я читаю, например, по-русски. Иногда вдруг понимаю, что мне очень трудно сказать что-то на армянском и я могу выразить это только по-русски. А иногда наоборот. «Ёпрст», — думаешь на русском. «Что за урод!» — на армянском.
В 1992 году, когда выпускница художественного училища Мариам Петросян еще работала на «Арменфильме», в Армении стало не до мультфильмов. В Ереване электричество включали на час в день, а молодых людей забирали прямо из центра города и отправляли в Карабах на фронт.
Тогда Мариам с мужем Арташесом, с которым она познакомилась на студии, переехали в Москву, на «Союзмультфильм», где полгода работали с великим аниматором Робертом Саакянцем и еще год с Еленой Пророковой. Потом они вернулись в Армению, а в 2000 году Мариам стала домохозяйкой. На первый взгляд извлечь из этой биографии хоть что-то связанное с романом невозможно. Но когда Мариам сама рассказывает про свою жизнь, возникает ощущение дежавю: я это уже читал. В романе «Дом, в котором…».
— Жизнь в Москве у нас была интересная. Мы снимали квартиру то тут, то там, периодически оставались на улице без денег. У нас в Кунцеве друзья жили вдевятером в двухкомнатной квартире. Девять парней, косящих от армии, и все в одинаково растерянном и неприкаянном положении. Они находили какую-то работу
и тут же ее теряли. Сторожили ларьки, что-то где-то продавали, но это было совершенно не их ремесло: они же все были студенты, в основном биологи. Мы с Арташесом к ним попали, когда в очередной раз оказались на улице. Ужасно не хотели им звонить — их и так было много, и квартира вызывала подозрения у соседей: что у них там происходит? Что за пункт сбора молодых армян? А еще у них были постоянные проблемы с девчонками, — смеется вдруг Мариам.
— Почему?
— Просто армянские ребята привыкли к какой-то конкретике. То есть если есть девушка — значит, она твоя девушка. Если она тебе сказала, что любит тебя, — значит, ты только с ней ходишь, только ее оберегаешь, гордишься тем, что ты ее парень. А у русских девчонок менталитет другой. Она сегодня ему говорит: «Я тебя очень люблю, ты — единственная радость в моей жизни», а на следующий день уже: «Знаешь, мне кажется, я все-таки люблю не тебя, а кого-то другого».
К тому же русские девчонки ужасно продвинутые, гораздо больше, чем наши. И всегда производят впечатление, что они старше, чем есть. А потом выясняется, что на самом деле это ребенок, который играет в какие-то игры: сегодня любовь до гроба, а завтра уже все позабыто.
— И вы жили там с ними в Кунцеве?
— Да, правда недолго. Они там все спали в одной большой комнате, стелили на пол матрасы… И придумали себе правила. Первое: не пить. Второе: не водить на ночь девчонок. Потому что куда их приведешь, собственно говоря? Не на общий же матрас. В общем, у них был там какой-то свой свод законов, они его повесили на стене и старались соблюдать.
«В четвертой [палате] нет телевизора, накрахмаленных салфеток, белых полотенец, стаканов с номерами, часов, календарей, плакатов с воззваниями и чистых стен. Стены от пола до потолка расписаны и забиты полками и шкафчиками, рюкзаками и сумками, увешаны картинами, коллажами, плакатами, одеждой, сковородками, лампами, связками чеснока, перца, сушеных грибов и ягод. Со стороны это больше всего похоже на огромную свалку, карабкающуюся к потолку. Кое-какие ее фрагменты туда уже добрались и закрепились, и теперь раскачиваются на сквозняке, шелестя и позвякивая, или просто висят неподвижно.
Внизу свалку продолжает центральная кровать, составленная из четырех обычных и застеленная общим гигантским пледом. Это и спальное место, и гостиная, и просто пол, если кому-то вздумается срезать путь напрямую. На ней мне выделили участок. Кроме меня здесь ночуют Лорд, Табаки и Сфинкс, так что участок совсем маленький. Чтобы на нем заснуть, требуются специальные навыки, которые у меня еще не выработались».
(«Дом, в котором…»)
— Девушек в итоге приводили, но не они, а их друзья, русские ребята, которые приходили в гости со своими подругами и оставались ночевать. Там всегда была куча народу: хиппи, которых они подобрали где-то на улице; невменяемые девицы, которые собирались резать себе вены, а их срочно спасали от самоубийства. Была 16−летняя девочка, мать и отчим которой эмигрировали в Америку. Она тоже жила там с ними, пока не вошла в какую-то банду латиноамериканцев. Тогда ее выслали обратно в Москву к отцу. Но отца уже не было в живых, и девочка оказалась на попечении тети. Короче, наши ребята нашли ее, напивающуюся с какими-то бомжами. И она стала у них общим ребенком. Причем они и сами-то еще были дети. Они послали ее в школу, заставляли делать уроки. Запретили ей пить и чуть ли не курить. Учили говорить по-армянски. Она потом еще армян на улице пугала: идет девочка, румяная, голубоглазая, типичная русская, и вдруг как скажет что-то по-армянски! Иногда на кунцевской квартире бывало очень весело. Особенно, когда приезжали из Еревана родители кого-то из ребят. А то обычно они сидят, потом кто-нибудь говорит: «Как я соскучился по моей маме!» И начиналось: «А моя мама, я ее не видел уже два года». И вот уже вой стоит.
Ереван — маленький, семейный город. До самой дальней границы — часов шесть на автобусе, до турецкой границы, которую охраняют русские солдаты, — час на машине. А по центру Еревана люди гуляют пешком, постоянно здороваясь с родственниками и знакомыми.
Мы с Мариам сидим в музыкальной школе. Учительница вызвала ее старшего сына Сережу и еще нескольких ребят на прослушивания: у них скоро экзамены. Мы сидим в куртках, Тируи Карапетовна в пальто: в школе не топят. Сережа и Ваааг по очереди пилят свои виолончели. Тируи Карапетовна бегает туда-сюда по классу, начинает кричать по-армянски, переходит на итальянский: «Пьяно, пьяно!» —
потом и на русский музыкальный:
— Бодро! Давай, давай! Та-ра-ри-ра, играй! Та-ра-ри-ри-ра, внимательно! Форте!
Дальше следует тирада на армянском и снова:
— Та-да-дам, та-да-дам! Молодец, вспомнил, что плечо выше ставить надо! Та-да-дам, та-да-дам! Серег, давай!
Меня она принимает за приехавшего издалека специалиста по музыке:
— Как вам понравились наши мальчики? Ну, скажите!
Из другого угла класса на меня внимательно смотрит бабушка Вааага: ему прочат большое музыкальное будущее, и бабушка явно подозревает во мне ревизора, который может либо помочь, либо навредить потенциальному гению.
После экзамена Сережа говорит:
— Мама, а давай прокатимся на метро!
Метро — это местный детский праздник. Его открыли в 1981 году, когда столицам союзных республик полагались метрополитены. Из живущих в центре им мало кто пользуется. Только по особым случаям.
Про страх
Мариам Петросян никогда не работала в интернате. Она почти всю жизнь живет на улице, названной в честь ее прадедушки, Мартироса Сарьяна, главного армянского художника ХХ столетия. В магазинах она расплачивается купюрами, на которых изображен ее прадедушка: это 20 тысяч драмов, вторая по номиналу банкнота. Окна дома Мариам выходят на картинную галерею и музей — опять-таки ее прадедушки. За галереей имеется сад, где 30 лет назад все и началось.
— Ты пишешь либо про то, что хорошо знаешь, либо про что-то, о чем понятия не имеешь, но пытаешься это замаскировать. Легче взять что-то не существующее вообще. У меня нет привязки ни ко времени, ни к стране, ни к национальности.
Зато в романе Мариам есть привязка к страху, а страх интернационален. Его испытывают все — армяне, азербайджанцы, русские, подростки и взрослые, инвалиды и здоровые, писатели и читатели.
Безрукий попадает в класс, где он всем чужой и его регулярно избивают. Врачи потворствуют безнадежно больному ребенку, потому что боятся, что ему станет хуже. Один мальчик бьет другого, а тот не знает, что делать.
«— Брось, Сфинкс, — сказал я. — Это просто смешно. Что я, по-твоему, должен успеть сделать? Оцарапать ему колено?
— Да что угодно. Даже Толстый может укусить, когда его обижают. А у тебя в руках была чашка с горячим кофе. Ты, кажется, даже обжегся им, когда падал.
— Я должен был облить его своим кофе?
Сфинкс прикрыл глаза.
— Лучше так, чем обжигаться самому».
(«Дом, в котором…»)
— В любом замкнутом обществе всегда есть иерархическая лестница; она может быть явной или неявной, но она всегда есть. Например, в любом учебном заведении. То есть в классе, например, всегда бывает лидер и второй человек, через которого лидер общается с народом.
— А вы в школе или в училище какое место занимали в этой… цепочке?
— На периферии. Но не там, где шестерки, а просто немного вне системы. Я не очень вписывалась в иерархию: мне книжки мешали. Я в школе читала книжки все время, не только на переменах, но и на уроках. Поэтому у меня был имидж слегка тронутой. В классе я была вместо сказителя, рассказывала им придуманные книги. Началось все с того, что мои одноклассники мучились, когда пошли у нас большие романы по литературе. И тут выяснилось, что я за три перемены могу от начала до конца пересказать довольно толстую книжку.
Я тогда еще вот что придумала. В любой книге есть проходные сцены, которые не заносятся в краткие изложения, их пересказ всегда убедит учителя, что ученик книгу действительно читал. Я вычисляла, кто из одноклассников что мог запомнить, и пересказывала ему или ей именно эту сцену. А дальше он ее рассказывал учителю, будто бы его на ней зациклило. У меня были пять человек, которые за меня держались. Помню, мне самой в какой-то момент стало ужасно неинтересно: ну сколько можно Тургенева пересказывать, вот бы пересказать «Королеву Марго»! Но на внепрограммных произведениях у меня количество слушателей уменьшалось. Правда, один раз я собрала большую аудиторию, когда пересказывала фильм «Омен».
Армения могла бы стать хорошей съемочной площадкой для фильма ужасов, боевика или постиндустриальной стрелялки. В нескольких шагах от центра Еревана начинаются следы запустения. На выезде из города уже настоящая разруха — полуразваленные дома, ископаемые тракторы, заржавевшие автозаправки. И все это на выжженном солнцем плоскогорье.
Тяжелая жизнь и ужасы блокады в первой половине 90−х здесь предмет культа.
— В очереди за хлебом стояли по три часа! — чуть ли не сладострастно вспоминает очевидец тех событий; тогда ему было лет тринадцать. — Так было здорово!
— Мы все учились при свечах, поэтому у нашего поколения не очень хорошо со зрением, — гордо заявляет другой.
— Ночью все выбегали на улицу и искали, что бы такое спилить на дрова, — говорит третий.
— Арташес так хорошо наловчился рубить мебель! — с гордостью рассказывает Мариам.
Про писательство
— У вас есть карта Еревана? — спрашиваю я продавщицу в книжном магазине. Она смотрит на меня бездонными черными глазами и переводит их на другую продавщицу. Та — на следующую. И так далее.
С книгами в Ереване плохо. Самый большой книжный магазин здесь уступает в размерах маленькой продуктовой лавочке.
В миллионном Ереване книжных магазинов меньше десятка. Читают здесь мало, больше ходят в кино. У Мариам дома хорошая библиотека — несколько шкафов; часть книг роздана друзьям.
— У меня есть специальная тетрадка, куда я записываю, кому какие книги дала почитать. Мне же очень хочется с кем-нибудь книгу обсудить, а в Ереване с этим трудно.
— А вас тут вообще знают как писательницу? На улицах люди узнают?
— Нет, конечно. Хотя недавно меня позвали на армянское телевидение. Но я отказалась. Я не очень хорошо могу излагать по-армянски свои мысли перед камерой.
— А как писался роман? Сколько лет в общей сложности — десять или двадцать?
— Бывали моменты, когда я просто долго не писала. Был семилетний период, когда у меня ничего не получалось. Я задумывалась над тем, как это написано, и даже если что-то и придумывала, мне мешало мое техническое несовершенство. У художников так бывает: когда долго не рисуешь, говорят, что «рука закрылась». Я думала, у писателей ничего не закрывается. А оказывается, очень даже.
— А Москва 1992–1994 годов повлияла на сюжет?
— Когда я приехала в Москву в 1992−м, у меня уже много было написано. Но потом я решила поменять почти все. В первом варианте у меня героем был мальчик, который попадал в Дом сразу из собственного дома, свеженький. Мне не нравилось, что ему все приходится разжевывать. Вся первая часть книги — сплошные объяснения. Поэтому я подумала, что он должен быть все-таки оттуда, но, например, «из другой стаи».
— А сам процесс написания? Трудно было?
— Я очень много раз переделывала книгу. Полгодика ковыряла, потом бросала на два года. Потом опять доставала, перечитывала, у меня просыпалось вдохновение, я еще немножко продвигалась вперед. Я Арташесу вечно давала прочесть, мучила его с самого первого варианта. Он вообще уже перестал понимать, о чем там речь идет. Читает отрывок и говорит: «Что-то такое я припоминаю». А я ему: «Да нет, того куска давно уже нет». Он говорил: «Все, я запутался, я уже ничего не понимаю, что ты мне даешь».
Обычно, когда я начинаю писать, я начинаю писать с завязки. У меня все на самом деле очень непрофессионально: что-то придумать, а потом посмотреть, что из этого выйдет… Поэтому, может быть, у меня работа заняла столько лет. Потому что я все время пыталась дать тексту возможность писаться самому. И только через много лет, просматривая черновики, понимала: герой вел себя не так, как он бы себя повел скорей всего. И начинала придумывать что-то, что мне самой казалось логичным и правильным. Кстати, вначале герои были более брутальные, более жесткие. Может, это с молодостью было связано.
http://www.rusrep.ru/2010/24/mariam_petrosyan/2
-----------------------------------------------------
Ксения Рождественская : "...В этом романе есть волшебство. Не зелья-галлюциногены и летающие драконы, хотя это все тоже есть, и забирает круче, чем в «Гарри Поттере» - так же, как скорпионья настойка действует сильнее, чем объявление «продается скорпионья настойка». Здесь есть еще и литературное волшебство, заставляющее немедленно перечитывать роман, как только закончишь. Всё может быть – могло быть – будет совершенно иначе, если сделать счастливым всего одного персонажа. Надо только правильно выбрать. Счастье для кого-нибудь, даром, и пусть он разучится обижаться...."
http://www.openspace.ru/literature/e...and=yes#expand
-----------------------------------------
О книге "Дом, в котором.." (от издателя).
На окраине города, среди стандартных новостроек, стоит Серый Дом, в котором живут Сфинкс, Слепой, Лорд, Табаки, Македонский, Черный и многие другие. Неизвестно, действительно ли Лорд происходит из благородного рода драконов, но вот Слепой - действительно незряч, а Сфинкс - мудр и загадочен. Табаки, конечно, не шакал, хотя и любит поживиться чужим добром. Для каждого в Доме есть своя кличка и каждый проживал в нем за один день столько, сколько в Наружности мы иногда не проживаем и за целую жизнь. Каждого Дом принимал или отвергал. Дом хранил уйму тайн, и банальные "скелеты в шкафах" - лишь самый понятный угол незримого мира, куда нет хода из Наружности, где перестают действовать привычные законы пространства-времени. Дом - это нечто гораздо большее, чем просто интернат для детей, от которых отказались родители. Дом - это их отдельная вселенная.
http://www.labirint.ru/books/219394/